О проблемах современной эсхатологии

К концу XX – началу XXI века на фоне растущего эсхатологического равнодушия европейского общества в христианстве возникает целый ряд эсхатологических концепций. В их числе немало противоречивых, т.е. содержащих противоположные суждения, но есть и такие, которые совершенно не умещаются в традицию и которые плохи в первую очередь не своей противоречивостью, а как раз тем, что они, так сказать, нетрадиционной ориентации по отношению к Церкви. Эсхатологическое сознание и всегда было склонно к некоторым западаниям – в лжемистику, в лжепророчество, в лжеотрицание мира или в лжеприятие мира сего; у эсхатологии всегда был и будет тёмный двойник. Однако сейчас это особенно чувствуется, и непонятно даже, что в этой области принимать, а что не принимать.

XX век был чрезвычайно мифологизированным веком. Отсюда и идеологизация, ведь миф и идеология очень близки. И, может быть, как раз эсхатологический миф был здесь одним из центральных. В этом смысле прав дон Патрик де Лобье, когда в своей книге «Эсхатология» он пишет, что в коммунистических и в других крупнейших движениях и войнах XX века видны эсхатологические начала. Современная эсхатологическая настроенность тоже в большой степени строится на мифах, причем на мифах вчерашнего дня: мы видим то же желание светлого будущего, то же отрицание существующего мира, стремление уйти от него, убежать. Или почувствовать себя выше – никуда не уходя и ничего на деле не меняя, а просто вот, вы, мол, все чёрненькие, вы прыгаете, а я зато знаю, зачем вы прыгаете и до чего вы допрыгаетесь. И это тоже очень характерно – претензия; эсхатология как претензия на понимание смысла истории, смысла существования народов и даже отдельных людей, личностей. Эта претензия колоссальна.

Желание найти смысл существования наций, людей, эпох, всей истории и т.д. было в начале XX века реальным внутренним духовным запросом, которому отдали, как известно, огромную дань и отец Сергий Булгаков, и Николай Бердяев, и многие другие. У Бердяева есть книжка «Смысл истории», а также книжка «Русская идея». Этот поиск был вообще характерен для модерна: похожие явления можно найти и в других странах. Но когда люди говорят об эсхатологии сейчас, они все время говорят о чем-то, что уже как бы «проехали», что отгремело, отошло в мир иной. Мне кажется, что новая эсхатология до сих пор так и не родилась, есть только какие-то отдельные знаки, какие-то отдельные пророческие сполохи. Правда, они всегда есть, без этого быть не может. Подлинным эсхатологическим сознанием и чувством в большой степени обладал Сергей Сергеевич Аверинцев. Он много об этом думал, и ему было здесь что сказать. Но он был очень осторожен, он никогда не размахивал эсхатологическим знаменем, хотя очень интересовался вещами, которые были связаны с духом и смыслом истории, а значит, и с эсхатологией. Одним из первых моих сильных впечатлений при чтении Аверинцева было то, как он объяснял различие апокалиптического и эсхатологического сознания, или апокалиптического и пророческого. У него апокалиптическое – это как бы нечто двуцветное, чёрно-белое, а пророческое – нечто многообразное и многоцветное, многогранное восприятие мира и его судеб. И я это запомнил на всю жизнь. Я думаю, что в этой мысли содержится многое.

Когда мы встречаемся с современными эсхатологическими разговорами, книжками или действиями, это чаще всего какие-то фальшивки, обманки, какие-то мифы, которые сродни пиару. Пиар ведь тоже мифотворческая вещь, ему нужно создать красивый рекламный миф. Пусть этот миф будет тысячу раз гнилой и бессодержательный, но он должен выглядеть красиво, и тогда ты победишь: ты победишь на выборах, ты победишь где угодно – в культуре, в искусстве, в науке, в экономике и вообще в жизни.

О вещах духовных мы всегда говорим на языке мифа, и заслуга в осознании этого факта принадлежит во многом именно XX веку. Но необходимо различать мифы истинные и ложные, т.е. такие мифы, которые способны выражать духовную истину наиболее адекватным образом, и такие, которые, напротив, оторвались от реальности, которые сродни волшебной сказке или чему-то подобному – мыльному пузырю, например. Мыльный пузырь – это по-своему красивая и гармоничная переливающаяся реальность, но от него толку нет, и тем более нет в нем никакой основательности. Им можно какое-то время полюбоваться и поиграть (наверное, все когда-то в детстве этим увлекались), и когда ты знаешь, что это только мыльный пузырь и трезво на это смотришь, всё нормально. Если же ты думаешь, что это некая великая таинственная реальность – тогда совсем другое дело. XX век показал, что люди легко, и даже легче всего, идут именно за пустыми и ложными мифами. Эти мифы не выражают духовную истину, а уводят от неё в сторону, причем иногда – очень сознательно. Часто за подобными мифами стоит сугубо рационалистическое основание. Не просто рациональное, а именно рационалистическое – вплоть до конкретной экономической, политической, национальной и т.п. выгоды, т.е. самые что ни на есть утилитарные вещи. Людям часто хочется как-то оправдать свои слишком земные устремления, и для этого они создают пиар, не заботясь при этом о том, как долго он проживет. Вот эта наглость современных мифов меня потрясает. Как-то мы ехали с тем же Сергеем Сергеевичем Аверинцевым в машине и он говорил: «Насколько всё-таки ужасна современная реклама – это как бы априори обман, ведь ничто не рекламируется по существу: просто играют на ассоциациях людей и пытаются психологически запомниться; пытаются выиграть первенство, и при этом совершенно неважно содержание». Именно такие мифы XX века страшны, потому что они могут миллионы людей сдвигать со своих мест, могут, подобно коммунистическому мифу в России, десятилетиями владеть умами сотен миллионов людей. Не случайно же эта красная зараза (как и коричневая, и прочая), вся пронизанная мифами, распространилась по целому ряду стран, и, можно сказать, только промыслом Божьим она не осуществила до конца своих чаяний: могло и еще может быть значительно хуже.

Как отличить истинный миф от ложного? Ведь мы понимаем, что этот вопрос, в конце концов, есть вариант вопроса о том, как отличить Христа от Антихриста, и что тем самым это – вопрос эсхатологический. Вот, некоторым людям везде мерещится число 666, они всё подгоняют под это число. Тут мы имеем дело с откровенно больным сознанием, потому что здесь нет основательности в использовании образов и цифр Священного писания. Всякие попытки понять такие вещи буквально в принципе обречены на провал. Конечно, мы не всегда отрицаем всё буквальное в толковании, нет, что-то мы можем понимать и буквально. Но ведь есть какие-то вещи, которые существуют только в традиции. Возможность верифицировать веру – в самой вере, т.е. в традиции, в традиции как опыте, в традиции как основе понимания Священного писания, известной нам из Священного Предания или из церковной истории и т.д. К тому же есть вещи, которые исходят просто из внутреннего опыта, где просто говорит опыт Церкви. Собственно, это и есть традиция – опыт Церкви. Церковь знает, что это вот хорошо, а это плохо. Почему? – Иногда это сказать трудно, не всегда можно сказать почему. Но такие вещи есть. 

Люди хотят знать больше, чем они могут знать, когда начинают вычислять, допустим, даты конца мира. Сказано было, что даже «Сын Человеческий не знает ни дня, ни часа» светопреставления, а вот мы – хотим знать. Потому что мы хотим знать, что нам делать завтра: одевать ли, так сказать, белые тапочки или надо идти накапливать богатства и ни о чём не беспокоиться. То есть опять же за этим часто стоят какие-то утилитарные вещи или же вещи совершенно патологические. Существует больная психика, больная вера, в конце концов, бывает и больной дух. Мне кажется, что люди больные – душевно и духовно – очень склонны не к эсхатологии, а именно к апокалиптике. Другое дело – что такое здоровье. Здоровое – это что-то не чисто рационалистическое и не демифологизированное. Я лично считаю саму задачу демифологизации ложной в принципе. И то, что за неё так ухватились на Западе, совершенно не случайно. Хотя, с другой стороны, она дала возможность подойти с научными критериями ко многим традиционно мифологизированным, легендарным «историческим» рассказам, что мы видим, например, в «Истории канонизации святых в Русской церкви» Е. Голубинского. Это необыкновенно очистило Русскую церковь! Дикие исторические мифы, которым придают буквальное значение, подавляют дух, подавляют всякую способность искать истину в глубине.

Здоровое христианское сознание пронизано эсхатологией, оно эсхатологично по определению. Но переживая то, в чем мы сейчас «существуем», трудно отделаться от прямо апокалиптических ощущений. Когда мы видим, что при движении истории что-то положительное может произойти – вот здесь и теперь, – но принципиально не происходит (а шансы в истории не повторяются), то кажется, что мы не просто движемся к концу, а всё время теряем возможности, и груз этих утраченных возможностей давит на следующие поколения. Это трудно совместить с адекватным эсхатологическим сознанием, которое предполагает конструктивное отношение и к истории, и к жизни отдельного человека. Однако история противоречива в принципе. В ней всегда идёт параллельное нарастание как позитива, так и негатива – прежде всего духовного, но, впрочем, и всякого другого. Именно параллельное! Но мы, как правило, воспринимаем мир монистически, и наше обыденное сознание предполагает, что если в некоем целом одной части стало больше, то другой осталось меньше. Мы так воспринимаем и общество, и самих себя, точно так же мы относимся и к этому миру. А на самом деле всё по-другому, если говорить о судьбах мира в целом, в глобальном масштабе, и это тоже одна из важнейших вещей – то, что происходит одновременное нарастание негатива и позитива или, наоборот, угасание позитива, и может быть одновременное угасание негатива. Конечно, в чём-то частном могут быть и варианты. Однако обычно это людьми не воспринимается, так же как не воспринимается ими то, что современный христианин не может всерьёз поддерживать, скажем, учение о бессмертии души человека. Это настолько вошло в плоть и кровь людей, как и в разные церковные и околоцерковные писания и предания, что кажется, что если этого бессмертия нет, то разрушаются самые основы веры.

Ещё одна проблема: до сих пор отнюдь не для всех очевидно, что Церковь и Царство Небесное не одно и то же. Для большинства христиан, оказывается, все прямо наоборот. Но Церковь и Царство Небесное – радикально не одно и то же, ибо Церковь, хотя и от Бога, но существует в историческом времени, а Царство Небесное – лишь в метаисторическом. Поэтому в Писании Нового Завета чаще и говорится о «залоге Духа», который мы получаем и получили, а не вообще о Даре Духа Святого, на чём часто настаивают люди, делающие акцент, скажем, на таинствах Церкви. Не случайно же в Писании говорится, что Царство Божие придет со Христом, грядущим в силе. Эта характеристика полноты, совершенства и силы и отличает это Царство от Церкви, которая всё-таки характеризуется неполнотой, несовершенством и слабостью, что, конечно, не умаляет Церкви с большой буквы, не умаляет присутствия Духа в ней, не умаляет церковных возможностей преображения мира и обожения человека и т.д.

Главное доказательство параллельного нарастания негатива и позитива связано со сменой Заветов в истории. Это как бы глобальный позитив – сама возможность смены: смены дней творения и смены Заветов – при том, что всё это приобщено к вечности, потому что оно от Бога. Но мы знаем о нарастании негатива и позитива и из простой истории церкви, и этим мы отличаемся от многих протестантов и мусульман, которые никакого наращения в истории не видят и даже не считают, что оно нужно: мол, если Бог что-то сделал, то Он сделал это сразу совершенно, полно и абсолютно. Это на самом деле фундаменталистская идеологема, это концепция в принципе нетворческая, и значит, вряд ли истинная.

Одновременность нарастания негатива и позитива увеличивает степень их смешанности, и в связи с этим на церковь ложится особая эсхатологически окрашенная задача: чётче обозначать проблемы, дабы позитив по-возможности не терялся, а негатив, соответственно, его не поглощал. Но христианский мир не находит в себе сил преодолевать ту дебелость, которую он нажил за две тысячи лет и которая мешает ему видеть свои задачи. Самое главное, что мы потеряли, – это две вещи: простоту во Христе и способность обличать зло и грех по-христиански. Когда мы обличаем, мы ругаемся и идём на разрыв. В то время как не нужно идти на разрыв ни с людьми, ни с церквами, ни с культурами, ни с нациями, ни с историей. Если и надо идти на разрыв, то только с грехом, только со злом – с традицией зла и с традицией греха, с традицией неверия и т.д. Зло надо изобличать, но изобличать его надо просто и по-христиански – и значит, для этого нам нужно иметь силу и дерзновение, как и смирение, и нам надо знать, как это делать по-христиански, т.е. от полноты любви, всегда будучи последовательно за человека, но всегда против зла в нём и вокруг него. Чаще бывает наоборот, мы бываем против человека, но готовы играть со злом, готовы оставлять ему место в себе: пусть, мол, в уголочке где-нибудь полежит – вдруг пригодится.

Сейчас это пророческое обличение – самое главное. Более того, сейчас практически не видно других путей в церкви и мире, потому что сейчас не работают, скажем, никакие великие богословские и философские концепции – поэтому же они и не рождаются. Есть один-единственный прорыв в XX веке – прорыв к общинно-братской экклезиологии. Хотя и он всё-таки пока ещё до конца не увенчался успехом, не будем обольщаться. Это было единственное живое движение, экзистенциализм, который вдруг пошел изнутри христианства, когда внутри запахло жареным. Это было движением по возрождению церкви, по её обновлению. Ведь настоящее обновление церкви – это когда восстанавливаются её общинно-братские экзистенциальные основы, точнее, личностные, с одной стороны, а с другой – общинно-братские. Одно без другого, всем понятно, в христианском контексте существовать не может, иначе мы превратимся просто в некий новый первобытнообщинный строй или в замкнутую национальную или культурную общину, которая не хочет ни с кем общаться и хочет лишь себя считать единственно истинной для всех, перед всеми. Я считаю, что этот прорыв был в XX веке самым крупным.

Ещё была попытка подвести какой-то итог всему константиновскому периоду церковной истории, в том числе и в области богословия, что блестяще сделали отец Сергий Булгаков и Николай Бердяев, а на Западе – II Ватиканский собор и все те, кто его готовил: католические богословы и церковные деятели и папа Иоанн XXIII. Этот прорыв тоже шёл от желания подвести итог, воспользоваться всем тем богатством, какое было накоплено веками, и попытаться сделать его живым, духовным и жизненно-практическим, т.е. именно экзистенциальным, близким к сердцу, чтобы люди принимали ближе к сердцу всю христианскую жизнь, а не только какие-то её фрагменты и части.

Но это, собственно, тоже есть общинно-братская и личностная концепция христианства. Не случайно и она как практика христианской жизни оспаривается во всех церквах. Людям кажется, что это слишком узкий путь, а они узкий путь принимать не хотят. Увы, мы удалились ещё и от способности идти узким путём, сейчас мы чаще всего выбираем линию наименьшего сопротивления, т.е. путь широкий. Вот это, я думаю, вещи того же эсхатологического значения. Нам нельзя не обладать простотой сердца, но и нельзя, будучи христианами, желать широкого пути. Другое дело, что попытки искусственно сузить этот путь часто ведут к фундаментализму, когда труд пути порождает грыжу, т.е. когда от натуги на теле вырастает опасный «мешок». Конечно, это очень опасно, поскольку фундаментализм есть некоторый бич современного христианства, хотя, впрочем, не только христианства.

Я считаю, что для всех нас фундаментализм – опасность номер один, тоже имеющая эсхатологическую подоплёку. Сколько было крику по поводу практического атеизма в лице капитализма и секуляризма, но теперь надо еще сильнее кричать о том, что практический атеизм – это фундаментализм. Наши фундаменталисты, которые с радостью отдадут жизнь, скажем, за восстановление церковных институций, золотых куполов, крюкового церковного пения, канонической иконописи и всего прочего, могут при этом просто-напросто не верить в Бога. Об этом много пишет Христос Яннарас, а Оливье Клеман, выступая у нас в Свято-Филаретовском институте, как-то сказал, что фундаменталисты просто не верят в Христово Воскресение. Но на самом деле им и Бог совершенно не нужен! Фундаментализм – это духовная пустота или какие-то пустоты, которые можно заполнить чем угодно. Как сказано в Писании: «Они – безводные облака, ветром носимые... деревья осенние, бесплодные» (Иуд 1:12). Все это, конечно, тоже всегда связано с эсхатологией, не случайно фундаменталисты так её любят: они всё время говорят о пришествии Антихриста, об ИНН или ещё о чем-то подобном, они всё время ищут врагов.

Мы можем сказать, используя формулу о. Патрика де Лобье, что Цивилизация Любви – это цивилизация, которая предполагает укрепление личностных и общинно-братских отношений. Хотя бы в церкви, а может быть – и во всём мире, потому что подобные отношения могут существовать и вне видимых границ церкви и внешней христианской традиции, как она сложилась на сегодняшний день. В этом смысле «традиция веры вне церкви» имеет очень большое историческое значение. Перспективы здесь огромны, потому что они более всего зависят от личностности каждого человека, а значит, они могут зависеть даже от нас, как бы малы и ничтожны мы сами по себе ни были. Здесь каждый человек – в поле воин, любой, даже один. И мы можем спокойно утверждать, что здесь есть хорошие возможности. Это ставит перед церковью особые задачи, которые она начинает осознавать. Не случайно именно во второй половине XX века возродилась, скажем, катехизация взрослых – не только потому, что появилось много некрещёных людей, которых раньше не было, но больше всего потому, что, пройдя через антропологический кризис, связанный с тоталитарными режимами, мировой войной и т.п., церковь всерьёз, по-настоящему увидела проблему возрождения личности. И не случайно эта проблема встала почти сразу почти во всех церквах.

Среди важных вопросов современной эсхатологии – вопрос об эсхатологической судьбе культуры глазами Церкви. Культуру я воспринимаю как первый плод духовной жизни, потому что культура прежде всего говорит о предпочтениях. Это прежде всего творчество иерархии ценностей и целей. Кроме того, культура – хотя бы частичный ответ на вопрос «как». Как быть, как сделать, как строить отношения – то есть не только «что», но и «как». Это очень близко к вере, не случайно же многие даже путают христианскую веру с христианской культурой, от чего предостерегал меня еще в начале 70-х годов известный московский проповедник прот. Всеволод Шпиллер. Мне он вообще очень помог демифологизировать мою веру и жизнь – освободиться от ложных мифов, которыми я, конечно, тоже тогда был напичкан. Да, культуру надо отличать от того, что её порождает, но её не надо от этого и отрывать! Церковь – это важнейшее и сильнейшее культурообразующее начало, и если церковь не есть такое начало, то это тоже её болезнь. Другое дело, что потом, в истории, уже сама культура стала сильно влиять на церковь, т.е. важно, что существует мощная обратная связь. Она тоже может быть больной, что, в частности, может проявляться в возникновении фундаментализма, модернизма и т.п., но это вопрос другой.

Культура – это действительно отчасти память, отчасти вдохновение. Хорошая культура всегда связана с вдохновением, пусть иногда и очень простым, совершенно человеческим вдохновением. Но вдохновение – от корня «дух», и это уже обо многом говорит, ибо это имеет отношение хотя бы к образу Божьему в человеке, даже если не всегда и не сразу к Богу. Близость нам Бога и образа Божьего и при этом задача нашего богоуподобления – всё это имеет прямое отношение к культуре, потому что культура не даёт разлагаться этому образу, а даёт ему возможность реализоваться и помогает нам двигаться по пути богоуподобления. Естественно, одной культуры здесь недостаточно: без внутреннего подвига, без устремлённости к Самому Богу, как и без Откровения, нельзя решить эту задачу. Но то, что культура – одна из важнейших сил, действующих именно в этом направлении, – я в этом уверен.

Сегодня православие переживает не лучшие времена, оно сейчас, безусловно, православие находится в самом жестоком кризисе. Однако православная традиция имеет то несомненное преимущество, что она больше обращена к Преданию, к Духу, и поэтому даже тогда, когда она сама не являет высокий уровень духовной жизни, эта возможность в ней всегда остаётся. Православному человеку никто никогда не помешает обратиться к Духу, обратиться к Традиции-Преданию и черпать из самых глубоких основ творчества силу духа, которая всегда от Бога, если это творчество – истинное. Это, повторяю, – огромное преимущество Православия, и никакие иные имеющиеся формы, никакая даже самая плачевная реальность не могут этому помешать.

К сожалению, в последние 10–15 лет в нашей церкви сделан серьёзный шаг назад, но, видимо, это происходило не только у нас, т.е. не только в православии и не только в России. Тем самым мы стали еще ближе к кризису, и в дальнейшем эти кризисные явления будут не просто острее ощущаться, они неизбежно будут носить какой-то более глобальный характер. Хотя и локальный тоже: скажем, в Москве этот кризис неизбежен, потому что то, до чего довели церковные и светские власти Москву, безнаказанно пройти не может. Я думаю, что в ближайшее десятилетие нам надо ждать усиления трудностей внешнего характера, и в то же время нам надо рассчитывать на то, что в России будет нарастать стремление к божеской жизни, к возрождению личностного и общинно-братского начала, соборного начала, причём не только в церкви, но и вокруг неё, в традиционной и, что важно, в нетрадиционной для христианства культуре.

Будет трудно, но можно совершенно спокойно смотреть в будущее. Если быть верным духу и смыслу нашей жизни, если быть трезвенным и различать духи, если верить в Церковь и быть адекватным по отношению к истории, то все препятствия, хотя они и всегда будут, нас никогда не победят!