Единство и этнокультурное многообразие в Православной церкви

Древний принцип христианской жизни, который был выражен еще блаженным Августином в 1-й трети V в., гласит: «В главном – единство, во второстепенном – свобода (отсюда – различие, многообразие), во всем – Любовь». Церковь всегда исповедовала свою веру в единство Бога, значит, – в единство мира, значит, – в единство человечества, значит, – в единство Церкви. Но как в Самом Боге без разделения и смешения различаются Три Лица – Ипостаси, так и в мире, и в человечестве, и в Церкви наблюдается не уравнительный принцип, а принцип многообразия внутри их единства и целостности. Отсюда и ценность церковного принципа: «единство в многообразии». Как говорил 24 декабря 1928 года протоиерей Сергий Булгаков: «В Божественной Премудрости есть и множественность, входящая в единство, и эта множественность не противоречит единству, т.к. единство и множество логически и бытийно соединяются в одно и вместе составляют мудрость цельного и цельность мудрого»¹. 

Скажем к слову, что принцип «единства в многообразии» существует и в каждом обществе, и в каждом народе, и в каждом государстве, в их истории и культуре. Но существует он в них по-разному, ибо он может быть понят в большей степени внешне или внутренне, более формально или более духовно и осмысленно.

В начале историко-культурного существования того или иного общества, народа и государства, как и конкретных церковных общин, большее значение имеет их единство и целостность. Эти системы в это время быстро растут и укрепляются. Потом их целостность структурируется, усложняется набор их элементов, связей и отношений, и постепенно на первый план выходит то или иное многообразие в них. Это приводит к обогащению первоначальной целостности, или, говоря на современном научно-системном языке, к возвышению уровня организованности этих систем. Вследствие этого их эффективность и устойчивость существования увеличиваются, обогащаются их история и культура, все более проявляется их гениальность и значимость в мире.

Однако зрелость исторических форм культуры, общества, народа и государства могут перейти в старость и дряхлость, если не произойдет какой-то своевременной реформации, перегруппировки и перестройки самих культур, обществ, народов и государств. Старость все знает и все умеет, многое еще помнит, но сделать многого уже не может. Она чревата смертью системы, если ее единство уже нельзя будет далее поддерживать из-за рвущихся к самостоятельному существованию, к свободе субкультур, субгосударств, субнародов и субобществ.

Скорость этих процессов бывает разной, в зависимости от типологии самих культур, государств, народов и обществ. Она может измеряться и тысячелетиями, и десятилетиями. За примером последнего нам далеко ходить не надо – это судьба СССР. А примером первого могут служить многие восточные империи – от Восточной Римской (Византии) до Китайской.

В Православной церкви, всегда ощущавшей себя как конкретная целостность, отношение к своему единству и многообразию было различным. Если в далекой древности на вопрос «из какого ты народа?» христианин отвечал «из христианского» (Послание к Диогнету, 2-я пол. II в.), если церковь тогда видела в себе некое новое общество, ожидающее скорого явления и нового, Небесного, Царства, объединяющего «новое небо и новую землю, на которых правда живет», т.е. некий «новый мир», включающий все народы, все человечество, то позже, с началом т.н. константиновской эры христианской истории, церковь стала больше внимания уделять уже не метаисторическим и метакультурным явлениям, а конкретному единству христианского (православного) земного царства-государства. Тогда единое наднациональное общество превратилось в многообразное сообщество народов и культур. Интересы этих царств (сначала Византийской, а потом и Российской империй) диктовали признание все большей роли тех народов и культур, которые существенно отличались от господствующих в них. Иногда это становилось даже явным препятствием для их воцерковления или приведения к Православию. Вспомним, насколько затруднительно было вести православную миссию в новое время на католических, лютеранских и нехристианских окраинах Российской империи.

В тот же константиновский период церковной истории забота церкви о своем духовном единстве все более превращалась в заботу о единстве внешнем – организационном, иерархическом, культовом, даже культурном. Это привело к слиянию с государством на Западе или полному подчинению ему на Востоке. Ибо всякое государство видит как одну из главных своих задач – обеспечение единства народной, общественно-политической и экономической жизни. Власть в «царстве кесаря» стремилась распространить свое влияние и на «царство духа».

В послеконстантиновский период церковной истории, начавшийся с века XX-го, взаимоотношения «царства духа» и «царства кесаря» существенно поменялись. Теперь их характеристики простираются от открытого противостояния и вражды до укрепления сотрудничества при условии самостоятельности и свободы каждого. Лишь по инерции государство подчас хочет жестко диктовать церкви свои условия ее существования в нем, а церковь еще мечтает превратить это государство в православную мировую империю.

Современные процессы глобализации подталкивают и ту, и другую тенденцию, но в своей глубине работают на уничтожение границ между всеми государствами, и тем самым против государства, а также на устроение церковной жизни лишь на базе «общечеловеческих ценностей», являющихся простой редукцией христианства, и поэтому – на секуляризацию церкви, что противоречит Православию.

Сама же по себе глобализация – еще не враг государству и церкви, но может быть очень опасной для них. Все будет зависеть от того, что будет лежать в основе этого движения, какая иерархия ценностей и целей. Глобализация – неизбежный, объективный процесс, но протекать он может по-разному.

Здесь мы должны будем по-новому отнестись к проблеме единства и этнокультурного многообразия в Православной церкви. Здесь нам надо вспомнить раннехристианские факторы церковного объединения, работавшие даже тогда, когда еще не было канонической системы церковной иерархии и вся церковь состояла из совокупности абсолютно самостоятельных церковных общин. Как всякий народ и всякое общество состоит из принадлежащих к ним простых человеческих семей, так и церковь состояла тогда из христианских семей-общин. И в этом можно достичь огромной степени церковного единства без разрушения, и даже при максимуме многообразия, способного впитать в себя любые народные и культурные традиции.

В Православной церкви нет общепринятого экклезиологического догмата. Есть отработанный в веках канонический строй. Есть вера в единую святую Церковь, которая при этом всегда являет свою соборность и вселенскость (в смысле общения в Любви и Свободе), а также свою апостоличность (в смысле преемственности и посланности в мир на проповедь Слова Божия). Это позволяет открыто и свободно относиться к возможности возрождения в Православии общинной экклезиологии, в чем-то противоположной господствующей ныне в нашей церкви, рожденной в константинопольский период ее истории экклезиологии приходской. Для этого не потребуется в церкви ни революции, ни реформации, ибо в ней уже давно существуют все необходимые для этого традиционные основы и современные реалии.

Такая (общинная) экклезиология способна поставить все по местам в новой (а на самом деле – еще евангельской) иерархии важнейших ценностей и целей и вытекающих отсюда человеческих интересов и потребностей. Тогда уже невозможно будет сказать: «Я – русский, и значит – православный, но только при чем здесь Бог и вера?» Можно будет сказать: «Я – православный, и значит я – по-настоящему русский, украинец, армянин, еврей, татарин и т.д.». Тогда всякий сможет повторить вместе с Осипом Мандельштамом: «Нынче всякий культурный человек – христианин» и вместе со знаменитым католическим проповедником в Африке Шарлем де Фуко: «Теперь всякий христианин должен быть культурным человеком». Тогда уже никто не поддержит псевдохристианский политический лозунг: «Демократия – в аду, а на небе – Царство», понимая, что никакое государство – еще не Небо. Тогда никто не будет ставить в прессе и вообще в СМИ на первое место политические и социально-экономические новости, а новости церковной, духовной и культурной жизни – перед рубрикой развлечений и спорта. Тогда и в самой церкви не будет проблем с употреблением внутри себя, в том числе в своем богослужении, живых национальных языков и других этнокультурных форм выразительности и общения. Тогда можно будет снова думать о воцерковлении не только разных, без ограничения, народностей и культур, но даже и природы, и быта людей, как и их средств обучения, профессиональной деятельности и форм социально-политической и экономической деятельности.

Конечно, это еще не снимет всех жизненных противоречий, не уничтожит в мире всего зла и всех грехов, ибо это не может быть нам дано в узких рамках человеческой всемирной истории, но это заставит Православную церковь хотя бы не плестись у нее в хвосте, не маргинализироваться, не препятствовать тем процессам, которые в мире идут объективно и иногда прямо даются нам Богом. Церковь не должна лишь механически повторять свои прошлые достижения и открытия, она должна жить свободно и открыто, показывая всем пример веры, надежды и любви, всех призывая к жизни в Божьей правде и истине, т.е. на тот единый и единственный Путь, который для нас и есть единый Живой Христос, пребывающий вечно в силе единого Бога Отца и в общении единого Духа Святого в единой Своей Церкви, собирающей всех людей из всех культур и народов.

Единство без свободного многообразия есть тоталитаризм земной лжетеократии (а как хочется соединить Церковь и государство, забыв про искушения Христа чудом, хлебом и властью или чудом, тайной и авторитетом, плюс про последнее искушение семейным, обыденным и социально-культурным благополучием). Но отсюда происходят лишь папизм, клерикализм и всяческий, в т.ч. политический, деспотизм.

Многообразие без единства изоляционизм и индивидуализм, и следовательно, – равнодушие к судьбе ближнего. Например: индивидуализированный протестантизм и равнодушный ко всему и ко всем постмодернизм, как и православный (да и всякий) фундаментализм. Из него происходят монархизм (без монарха), державничество (без державы), культ личности (без личности) в узких рамках «своего круга»: своего народа, своей страны, своей церкви, епархии, прихода, монастыря, учебного заведения, профессионального объединения и т.п.

Единство Церкви – всегда универсально. Оно связано с евангельской заповедью о любви ко всем, вплоть до врагов, и о единстве всех учеников Христа при любой культурной, исторической, религиозной и социально-экономической и политической традиции. Это не обязательно экуменизм в современном смысле слова, но то, что питало тех, кто ощущал разделение церквей как свой грех и хотел его преодоления.

Сейчас испытывается единство Православной церкви по всему миру, в т.ч. и в России. Многие считают, что его уже нет, даже в рамках одной Русской православной церкви Московского патриархата. Ибо «во многих оскудела любовь». Как нет и необходимой меры многообразия ни в обществе, ни в церкви.

В церкви это подчас сказывается в насильственном единстве, осуществляемом лишь административными средствами, от чего появляется даже в ней какая-то жестокость, ложь, искусственная унификация богослужения, и в т.ч. богослужебного языка, и т.д. Хотя и появились теперь в храмах национальные языки, особенно в Поволжье, но это далеко даже от дореволюционной практики. Так и с русским языком в богослужении - без него невозможно укрепление подлинного церковного единства. Например: во Вроцлаве, где я служил по-русски, а о. Евгений Цебульский - по-польски, я пережил при этом высший момент и духовного, и национального (точнее, этнокультурного) «единства в многообразии». Того же добивался и наш великий церковный Собор 1917-18 гг. К сожалению, мы этого еще так и не достигли, но если не достигнем и в скором будущем – потеряем и то, что имеем.