Константин Николаевич Леонтьев. К 130-летию со дня смерти

В этом году завершилась работа над изданием собрания сочинений Леонтьева в 12 томах. Насколько велико его эпистолярное наследие, не смогли правильно определить даже люди, работающие над изданием. Сначала думали, что достаточно десяти томов, потом объявили, что будет двенадцать. На самом деле их больше, несколько томов пришлось разделить на две книги; 12-й том вышел в трёх книгах. В некоторых из книг по тысяче страниц и более. 

Это вторая попытка издать собрание сочинений Леонтьева. Первую предпринял его друг и ученик отец Иосиф Фудель через двадцать лет после смерти автора. До начала Первой мировой войны и последовавших за ней событий он успел издать несколько томов. Дело отца Иосифа попытался продолжить Сергей Николаевич Дурылин, которому после смерти отца Иосифа племянница Константина Николаевича в двадцатые годы передала право на издание. Дурылин не был лично знаком с Леонтьевым, он был ещё ребенком, когда тот умер, но ощущал себя его внуком – через «сына» – отца Иосифа. Дурылин был одним из хранителей архива Леонтьева в очень сложные времена; отношение к Леонтьеву стало для него, некоторым образом, мерою людей: он делил людей на проходящих мимо, не понимая, и тех, кто на долгие годы оставался во внутреннем диалоге с Леонтьевым. Однако обстоятельства публикациям не благоприятствовали; после двух ссылок Сергею Николаевичу удалось издать только часть автобиографии Леонтьева «Моя литературная судьба» – в 1935 году в малотиражном «Литературном наследстве» (том 22/24)… со вступительной статьёй с характерным названием «У истоков современной реакции». 

Литературная судьба Константина Леонтьева своеобразна и трагична. В конце жизни и после смерти возникали небольшие кружки его горячих почитателей, но широкие круги читателей не знали его совсем. Константин Николаевич много страдал от того, что его работы проходили незамеченными. Они не вызывали публичных реакций. Среди его хороших знакомых были весьма влиятельные люди – Владимир Соловьев, Михаил Катков, Николай Страхов. Ему приходилось слышать похвальные отзывы в устных беседах, но никто не хотел поддержать его публично. Не только хвалы, но и критики публичной не было.

Когда умер Константин Николаевич, в немногочисленных статьях, ему посвящённых, стояло, что он неизвестен (или почти неизвестен читателям), непрочитан, непонят. Князь Сергей Николаевич Трубецкой жёстко заметил, что Леонтьев «пользовался при жизни заслуженной неизвестностью» (статья «Разочарованный славянофил»). Резче всех – и прямо противоположно – высказался Василий Розанов: «Прошёл муж великий по Руси и лёг в могилу. Ни звука при нём о нём: карканьем ворон встречен и провожен» («Неузнанный феномен»).

«Незамеченность» продолжалась недолго; в начале XX века почти все мыслители Серебряного века высказали своё отношение к Леонтьеву; и было оно, большей частью, обличительным. Все отмечали его дарования, ум, оригинальность. Но он был не надобен; самая мягкая характеристика – реакционер; а кто же в предреволюционной России хотел иметь что-то общее с реакционером? Его называли «безумным мечтателем», «проповедником насилия, гнёта, кнута и виселицы» (Николай Бердяев), «русским Ницше» (Семён Франк), «бездонно лукавым» (Дмитрий Мережковский), «зловещим и страшным историческим буревестником», «этическим уродом» (Сергей Булгаков).

После революции отношение к Леонтьеву изменилось. Характерно различие между первой статьей Бердяева о Леонтьеве (1905 года) и парижской книгой о нём (1926). Бердяев продолжает во многом не соглашаться с Леонтьевым, но теперь он относит его к величайшим людям XIX века, одним из «самых благородных и волнующих явлений в русской духовной жизни».

Леонтьев – талантливый беллетрист. Особенным своеобразием и красотой отличаются его повести и рассказы о жизни на Востоке¹. Иван Сергеевич Аксаков был в восхищении от них, говорил, что прочитав их, и в Турцию ехать не надо. Но копья вокруг Леонтьева ломались не из-за его литературных произведений, а из-за культурологических идей.

Главной своей заслугой Леонтьев считал теорию триединого всемирно-исторического процесса. Он писал: «Данилевскому принадлежит честь открытия культурных типов. Мне – гипотеза вторичного и предсмертного смешения»². По его мнению, человечество в целом и в каждом культурно-историческом типе в отдельности проходит через три последовательные состояния: 1) первоначальной простоты (подобно организму в младенчестве), 2) цветущего многообразия (развитый сильный организм) и 3) вторичного упрощения (дряхлость, умирание и разложение). XIX век – фаза смесительного упрощения и разложения. Земля стареет. Не видно свежих сильных народов, способных создать новые культурно-исторические типы. В Европе процессы разложения начались с Просвещения и Французской революции в конце XVIII века: «Равенство лиц, равенство сословий, равенство (то есть однообразие) провинций, равенство наций – это всё один и тот же процесс; в сущности, это всё то же всеобщее равенство, всеобщая свобода, всеобщая приятная польза, всеобщее благо, всеобщая анархия или всеобщая мирная скука»³. Всеобщее уравнение – признак конца жизни. Россия также обречена на смерть, как и всё остальное человечество, но процессы её разложения ускоряются «тлетворным влиянием Запада»; они отчётливо заметны со времён Крымской войны и освобождения крестьян. Россия больна. Нужно искать средства хоть немного «подморозить Россию», чтобы «не гнила»; спасти её от вируса уравнительного прогресса.

Леонтьев чувствует себя врачом у постели больного. Он знает, что пациент смертен, но задача врача – продлить жизнь, насколько это возможно. Леонтьев предлагает попытаться укрепить то, что ещё сохранилось от периода цветения. Его поняли как сторонника жесткого самодержавия, плётки и кнута. Но он не был практиком государственного строительства, скорее метафизиком.

«Есть люди очень гуманные, – писал он, – но гуманных государств не бывает. Гуманно может быть сердце того или другого правителя, но нация и государство – не человеческий организм. Правда, и они организмы, но другого порядка, они суть идеи, воплощённые в известный общественный строй. У идей нет гуманного сердца. Идеи неумолимы и жестоки, ибо они суть не что иное, как ясно или смутно сознанные законы природы и истории»⁴.

Он был совершенно превратно понят и в его отношении к государству, и в отношении к церкви. 

Может быть, сейчас пришло время Леонтьева? Его читают. Он причтен к числу «великих», но остался так же одинок, как был при жизни. Как не было, так и нет направления, к которому его можно было бы приписать. Он сам по себе, и именно таким интересен. О Леонтьеве можно рассказывать часами. Он менее всего кабинетный мыслитель. Чем только он ни занимался в жизни – был врачом и участвовал в Севастопольской войне 1853 года, дипломатом и в течение десяти лет успешно представлял российские интересы в Османской империи; цензором, публицистом; и всю жизнь писал. Внешняя жизнь Леонтьева была яркой и иногда почти авантюрной. Его внутренняя духовная жизнь – «поучительнейшая и трагическая история, которая объясняет многое, если не всё» в его взглядах и стремлениях, писал священник Иосиф Фудель⁵. Понять идеи Леонтьева едва ли возможно, если не знать о важнейшей метаморфозе его жизни, о его метанойе.

Леонтьев потерял веру в университете. До сорокалетнего возраста был атеистом и вернулся в церковь совсем не так, как это делали люди Серебряного века. Путь назад к вере отцов он начал не с обсуждения «религиозных вопросов» за письменным столом или на разного рода собраниях интеллектуалов; не с осуждения «исторической церкви», которой не удалось христиански преобразовать мирскую жизнь и построить рай на земле. Как кающийся грешник он пришёл на Афон с просьбой научить его молиться; он хотел стать «настоящим православным»⁶.

Шёл 1871 год. В это время Леонтьев достиг пика своего жизненного успеха. Он верил в свои «права на блаженство земное и на высокие идеальные радости жизни»⁷. Он был консулом в Османской империи, имел красавицу жену и множество любовниц. Другу, который ехал на Восток, советовал следовать его примеру и наслаждаться жизнью. При этом доблестно служил отечеству. О его поведении в роли консула ходили легенды; он был смел, дерзок, умён. Как-то ударил хлыстом французского консула за пренебрежительные слова о России. Дипломатический скандал удалось замять; Леонтьева перевели на другое место службы. Его служебные отчёты с интересом читал не только его прямой начальник, директор Азиатского департамента граф Николай Павлович Игнатьев, но и министр иностранных дел князь Александр Михайлович Горчаков (лицейский однокашник Пушкина). Его ценили; ожидалось внеочередное повышение по службе. И именно в это время, когда Леонтьев думал, что счастлив потому, что «умеет наслаждаться жизнью, а дураки не умеют»⁸, начался кризис. Умерла любимая мать, здоровье испортилось из-за местных лихорадок, у жены появились первые признаки психического расстройства… Всё, что до сих пор радовало, обесценилось. Позже он много раз повторял, что почувствовал ту «высшую телеологию случайностей… в которой открывается Высшая Телеология»⁹. Решительный перелом произошёл, когда Леонтьев чуть не умер от холеры.

Сохранилось несколько описаний того, что произошло; они разнятся в деталях, но это один и тот же рассказ, восходящий к самому Леонтьеву. Я привожу его в версии Льва Тихомирова: «Леонтьев по делам службы, а отчасти просто для удовольствия, приехал куда-то в довольно далекую от Константинополя дачную местность, прелестную в смысле природы, очень глухую в смысле культурном. Время было летнее, жаркое. Там и сям появлялась сильная холера. Расположившись в своей временной квартире, Константин Николаевич должен был принять как консул каких-то наших торговцев, жаловавшихся на взятки или притеснения турецких властей. Обязанность защищать торговцев вообще была для него неприятна. “Я, – говорил он, – по правде сказать, терпеть не могу этих купчишек. Сами мошенник на мошеннике, а туда же: не смей с него турок взять взятки”. Но приходилось, конечно, исполнять долг службы. Побеседовал он с ними и отпустил. Торговцы же, по случаю приезда консула, поднесли ему, в виде приветствия, икону. Леонтьев даже не взглянул, какая икона, но в стене был гвоздь, и он приказал её тут повесить. Затем он отправился гулять, заходил в ресторан, возвратился домой усталый и разгорячённый от жары, разделся и с удовольствием улегся спать у открытого окошка, обвеваемый прохладным ветерком. Так он заснул. Проснулся он уже прямо от холода и тут же почувствовал конвульсии в животе. Начались понос и рвота, все признаки холеры. Что делать? В местечке не было ни врача, ни аптеки. Леонтьев приказал слуге отправить призывные телеграммы в Константинополь. Но это было почти бесполезно. Нетрудно было рассчитать, что он может умереть несколько раз, прежде чем кто-нибудь успеет прибыть на помощь. Его охватил страх, между тем припадки всё усиливались. Он лежал, изнемогая, на диване, и взгляд его случайно упал на икону, повешенную на стене против него. Оказалось, что это была Божия Матерь. Он невольно стал всматриваться. Она глядела на него грустно и строго. Ему между тем становилось всё хуже. Смерть наводила на него ужас. Не хотелось умирать, страстно хотелось жить. Пристальный взгляд Божией Матери начал раздражать его. Ему казалось, что Она пророчит ему смерть, и он в припадке ярости крикнул иконе, потрясая кулаком: “Рано, матушка, рано! Ошиблась. Я бы мог ещё много сделать в жизни”. Припадки гнева и холеры чередовались у него, и наконец его охватило чувство беспомощной покорности. Он начал молиться Божией Матери, умоляя Её спасти его и обещая, что, если Она сохранит его в живых, – он примет монашество.

И тут произошло нечто, показавшееся ему чудом. Он вдруг вспомнил – точно кто-то шепнул ему, – что у него есть опиум. По случаю распространения холеры он обычно брал его с собой при поездках. Как он мог забыть это? Он бросился к чемодану и действительно нашёл драгоценный пузырек. Леонтьев как врач хорошо знал дозировку и проглотил максимальную порцию опиума, неопасную для жизни. Лекарство быстро подействовало, он впал в забытье, крепко заснул и спал чуть не целые сутки. Проснулся он – здоровый, холерические припадки исчезли. Прибывший со всей поспешностью врач оказался уже не нужен»¹⁰.

Леонтьев вернулся к жизни в полном недоумении и смятении чувств. Он не знал, что делать. Как можно исполнить обет и принять монашество, если он на самом деле не верил в Бога, жил как язычник, а умственно колебался между атеизмом и деизмом. Нужно было изменить всю жизнь, оставить службу, устроить как-то больную жену (детей у них не было), и всё это без веры в Бога. Посоветоваться было не с кем.

Будучи консулом в Салониках, Леонтьев по долгу службы занимался делами, связанными с Афоном; именно через это консульство осуществлялась связь русских святогорцев с внешним миром; монахи уже не раз приглашали его посетить Афон. Он много слышал о старце Иерониме (Соломенцеве) и решил теперь отправиться к нему, готовый последовать его совету, каким бы он ни оказался. 

Через несколько дней, придумав предлог для служебной поездки, он выехал на Афон. Его сопровождала – доколе возможно – племянница Мария Владимировна, единственный человек, с которым он поделился своими сомнениями и скорбями. Они простились, не надеясь когда-либо ещё в этой жизни увидеться…

Внутренняя смута Леонтьева видна и по тому, как он въехал на Афон. Он хотел, чтобы строгие монахи научили его веровать и «согласен был им подчиниться умом и волей»¹¹. Но приехал не как смиренный грешник, не в покаянном рубище, а в полном консульском облачении, верхом на прекрасном коне, с эскортом вооруженных кавасов¹² в столь любимых им ярких восточных нарядах. Все афонские монастыри почтительно приветствовали русского консула.  В Русском Пантелеймонове монастыре его встречали как высокое мирское начальство с колокольным звоном, с Евангелием и хоругвями. Отслужили молебен, повели приложиться к святыням, пригласили к праздничной трапезе. А на следующее утро консул испросил личное свидание с духовником монастыря отцом Иеронимом, бросился к нему в ноги и стал умолять постричь его, окаянного грешника, в монахи. При этом сознавался, что в Бога не верит… только хочет научиться вере.

Леонтьев остался в монастыре и имел почти ежедневные беседы с отцом Иеронимом и вторым духовником братии отцом Макарием (Сушкиным). В дипломатической миссии недоумевали; пошли даже слухи, что Леонтьев сошёл с ума. В конце августа он вынужден был на несколько дней вернуться домой в Салоники, чтобы найти какой-то важный служебный документ. Перерыл весь дом и, наконец, нашел нужную бумагу… в чемоданчике с рукописями, над которыми усердно работал последние 8–9 лет. Это была историческая эпопея «Река времени», которая, как он надеялся, должна была принести ему славу и деньги. Немногие, успевшие прочитать рукопись, сравнивали её с «Войной и миром». И тут удивительным образом Леонтьев повторил то, что за двадцать лет до него сделал Гоголь. Гоголь сжёг второй том «Мёртвых душ», Леонтьев – несколько романов, большую часть эпопеи. Уцелел только один роман «От осени до осени»; сейчас, полтора века спустя, он впервые опубликован по автографу в собрании сочинений.

Через несколько дней Константин Николаевич объяснил свой поступок в письме к отцу Макарию. Он искал, что принести в жертву Богу. Пятачок в жертву Богу не принесёшь. Начиная новую жизнь, надо очистить место, отказаться от того, что было для тебя самым важным в жизни без Бога. Леонтьев до обращения более всего ценил свой литературный талант и жаждал славы. Он писал: «Честолюбия по службе у меня всегда было мало, ибо я основательно предпочитал свой литературный дар выше какого-нибудь генерального консульства, которым может заведовать всякий дюжинный человек. Женщин? Они для меня тягость и без того. Пища скоромная? Эта жертва на меня смех наводит! Чревоугодием я не страдаю!.. И вот я помолился и сделал это; мне вдруг стало легче, и с тех пор, слава Богу – всё лучше и лучше на душе»¹³.

Племянница Маша, которая знала, сколько души и труда он вложил в свою эпопею, рыдала об утраченной рукописи, говорила, что это безумие, а не жертва Богу, что Бог таких жертв не требует. Леонтьев отвечал, что за славой больше не гонится; за мирскую славу он уже ни минуты труда и душевного спокойствия не отдаст. 

Вся последующая жизнь его была сплошным понуждением себя ко Христу, к Церкви. Описывая своё обращение, Леонтьев писал: «Хочется, чтоб и многие другие образованные люди уверовали, читая о том, как я из эстетика-пантеиста, весьма вдобавок развращённого, сладострастного донельзя, до утончённости, стал верующим христианином, и какую я, грешный, пережил после этого долголетнюю и жесточайшую борьбу, пока Господь не успокоил мою душу и не охладил мою истинно-сатанинскую когда-то фантазию»¹⁴.

Леонтьев не только пережил религиозное обращение, но и переделал свою жизнь на христианских началах. «Вся жизнь и мысль Леонтьева до Афона – жизнь сознательного язычника: как будто вода крещения не принимала его в себя, как будто он – запоздалый, затерявшийся в мире остаточный эллин»¹⁵. Следующие 20 лет – труд воцерковления ума и воли.

После возвращения в Россию он проводит полгода простым послушником в Угрешском монастыре. Семнадцать лет состоит под руководством оптинского старца Амвросия. И под конец жизни выполняет обет: по благословению отца Амвросия он тайно принимает монашеский постриг с именем Климента. Думаю, что имя было выбрано в память об оптинском монахе Клименте (Зедергольме), друге и духовном наставнике Константина Николаевича. По личному опыту он знал, что для духовной жизни необходимы катехизатор и старец. На Афоне отец Иероним был для него сразу и катехизатор, и старец. В Оптиной сложилось иначе, отец Амвросий стал его старцем, а отец Климент – катехизатором.

Наученный отцом Климентом, Леонтьев тоже занимался катехизацией. И об этом сохранились письменные свидетельства. В последние два года жизни в ближнем круге Леонтьева оказался Лев Тихомиров, известный народоволец, один из организаторов убийства Александра II. Он бежал от ареста заграницу, там отрекся от революционных идей, стал монархистом и вернулся в Россию. Леонтьев пытался помочь ему сделать следующий шаг – прийти к вере и предлагал себя в катехизаторы: «Вам пока нужнее катехизатор (учитель теории), чем старец (руководитель жизни самой в её частностях). В старцы я, разумеется, не гожусь, и смешно даже мне и думать об этом! Но катехизатором, не лишённым пригодности, сам от. Амвросий удостоивал меня признавать. Для старчества нужна особая благодатная сила. Для проповеди и обучения теории достаточно искренней собственной веры и некоторых умственных способностей»¹⁶.

Всё, что написано Константином Леонтьевым после метанойи, нельзя понять вне контекста его христианского пути. Религиозное обращение определило не только его личную судьбу, но и содержание и смысл всей его писательской деятельности.