Николай Бердяев. Догмат о человеке

Бердяеву редко нравились собственные книги, хотя многие из них уже при его жизни были переведены на полтора десятка языков. Он остро переживал трагическое несоответствие между «огнём, в котором зарождается творческий замысел, интуиция, образ», и результатами творчества. «Творческое горение, творческий взлёт всегда направлены на создание новой жизни, нового бытия, но в результате получаются охлаждённые продукты культуры, культурные ценности, книги, картины, учреждения, добрые дела», – писал Бердяев.

«Запад поразила его мысль о творчестве, – говорит Татьяна Викторова, профессор Страсбургского университета, главный редактор журнала «Вестник Русского христианского движения». – В Европе творчество часто понимали как акт эстетический, связанный с искусством, культурой. По Бердяеву – и здесь он близок Александру Скрябину – творчество реально преображает мир. Наверное, больше всего их объединяет это эсхатологическое понимание культуры».

«Говоря о своём любимом композиторе, Бердяев отмечал, что Скрябин искал не нового искусства, не новой музыки, а нового неба и новой земли», – говорит профессор Свято-Филаретовского института Александр Копировский.

В 14 лет прочитав Канта, свободно ориентируясь в европейской философской мысли, Бердяев не был «отформатирован» ею. Он вступает в свободный диалог со своими предшественниками и современниками, не соглашаясь на вторичность в познании, когда, пишет он, «нет уже Бога, но есть разнообразные идеи о Боге», «нет уже сущего добра и зла, но есть разнообразные идеи о добре и зле».

«Его раздражало, когда заявлялась, скажем, тема одиночества – и обсуждали одиночество у Рильке, – говорит Алексей Болдырев, доцент кафедры истории русской философии МГУ. – Западноевропейская культура настолько богата и продуктивна, настолько подавлена собственной традицией, что никто не дерзает говорить от себя, боясь то изобрести велосипед, то выйти из каких-то академических рамок. Бердяев культивировал свободное богомыслие».

При своей кажущейся неуживчивости Николай Бердяев, не вписывающийся ни в одно философское и богословское течение, заметно влияет на духовный и интеллектуальный облик Европы и, что ещё важнее, становится собирающим началом, формирует сообщества, имевшие и религиозно-философское, и социальное значение. Ещё в 1922 году в Берлине он создаёт духовную академию, продолжающую задумку московской Вольной академии духовной культуры, работа которой стала одной из причин его высылки из России. Вспоминая тяжёлые революционные годы, он писал, что «академия», существовавшая в виде домашних бесед, была в стране «единственным местом, в котором мысль протекала свободно и ставились проблемы, стоявшие на высоте качественной культуры».

«Хотя в своих рассуждениях о коммюнотарности он всегда остаётся один, нельзя сказать, что он не создаёт вокруг себя того братства, о котором мечтал, – говорит Алексей Козырев, заместитель декана философского факультета МГУ. – Это и Вольная академия духовной культуры в Москве, и Религиозно-философская академия в Париже, и журнал “Путь”, который становится центром религиозного общения».

«Посмотрите на фото русских философов-беженцев – какие на них хорошие пиджаки! – замечает Алексей Козырев. – Они там не бомжевали, для них находилась работа. Нам это трудно себе представить, но с “философского парохода” они сходят никому не нужные. И чтобы как-то устроить их жизнь, Бердяев добивается для них грантов, заказов на книги от той же “ИМКА-Пресс”».

В эмиграции он принимает активное участие в работе Русского студенческого христианского движения, вдохновляет мать Марию (Скобцову) на создание просветительского благотворительного общества «Православное дело», помогавшего русским эмигрантам, а во время нацистской оккупации – участникам Сопротивления и евреям.

В 1925 году Пол Андерсон предлагает Бердяеву возглавить русское отделение «ИМКА-Пресс», и это самый яркий период в жизни издательства. В этом же году он становится главным редактором журнала «Путь», на страницах которого собирает многих прежних участников вечеров в «Башне» Вячеслава Иванова. К их собеседованию о религиозных и философских вопросах присоединяются Жак Маритен, Пауль Тиллих, Анри Массис и другие западные мыслители.

«Этот диалог начинает формировать интеллектуальный и духовный облик Франции, – говорит Татьяна Викторова. – Бердяев как “русский европеец” Достоевского: “во Франции – француз, с немцем – немец, и тем самым наиболее русский”».

Один из крупнейших западных православных богословов второй половины XX века Оливье Клеман главным вдохновителем своего творчества называл Бердяева, под влиянием мысли которого он принял православие. «Вместе с Бердяевым, – рассказывает Татьяна Викторова, – Оливье Клеман открывает всю противоречивость человеческой натуры, чающей свободы и пребывающей в рабстве, но и сохраняющей несмотря ни на что тот неугасимый элемент, который ниспровергает все западные теории детерминизма – божественный образ человека, который позволяет ему в любых условиях остаться сотворцом вселенной».

«Бердяев, как и отец Сергий Булгаков, был великим апологетом христианства и должен быть признан церковью как один из величайших защитников и проповедников православного учения, – считает ректор СФИ священник Георгий Кочетков. – Не допуская никакого смешения Церкви Христа и церкви великого инквизитора, антихриста, он остро переживал различия, а иногда и противоречия между Церковью мистической и церковной институцией. Но и будучи невысокого мнения об институции, он никогда не порывал с православием».

Взыскательный взгляд Бердяева разглядел в Церкви Богочеловечество, в центре церковной жизни – начала личностности и соборности. Он говорил о недораскрытости в церкви человеческого начала, о его заслонённости началом символически-иерархическим, о недолжном смещении акцентов с пророчества на жречество, когда почитается не человек, а «носитель власти, безличного иерархического принципа».

«Епископ и священник, монарх и полицейский, отец и глава семьи, хозяин предприятия и начальник учреждения – всё это иерархические чины, качества которых не зависят от человеческих качеств – им даются они автоматически, – пишет Бердяев, противопоставляя нечеловеческому иерархизму чинов и положений иерархию человеческих даров. – Святой и гений, герой и великий человек, пророк и апостол, талант и ум, изобретатель и мастер – всё это чины человеческой иерархии, и подчинение им происходит в ином плане, чем тот план, в котором подчиняются иерархии нечеловеческой и безличной».

Безличная иерархия знаменует неустранимый разрыв между Богом и человеком, их несоизмеримость и несоединимость, заменяя реальное общение символическим. На этот разрыв, отлучённость человека от Бога не соглашается Бердяев.

Одно из главных открытий Бердяева связано с его интуицией об абсолютно уникальном месте человека в Божьем замысле, о тайне человека, которая не раскрывается, пока мы рассматриваем его как одну из вещей природного мира или социума.

В самой структуре мира, в «принудительности» его частей друг для друга, в периферийном месте человека в природе, в его порабощённости социумом Бердяев обнаруживает, что мы живём не совсем в том мире, который сотворил Бог, да и мы сами – другие, не те. «Великий знак унижения человека, – пишет Бердяев, – виден в том, что он свет получает от солнца и жизнь его вращается вокруг солнца. Человек должен был бы быть солнцем мира, Логос-Солнце в самом человеке должен светить. Но человек пал, и солнце ушло из него».

Для Бердяева падение человека, его униженное, порабощенное злу и греху состояние – трагедия не только человека, но и Бога. Бог ищет «своего другого и друга, тоскует по нём, ждёт от него ответа на свой призыв к божественной жизни, к божественной полноте, к соучастию в Божьем творчестве, побеждающем небытие». С человеком мир рушится, но и воссоздаётся мир только с человеком.

Человек, пишет Бердяев, «может увеличить силу Божью», но его творчество имеет дело со свободой и подразумевает риск. Человек рискует, когда решается на общение, на любовь, на веру, на познание истины. В каждом творческом акте, преодолевающем холод и тяжесть мира, освобождающем его от рабства, приближающем «новое небо и новую землю», есть этот риск. «Свобода – вещь небезопасная, – говорит Александр Копировский. – Но без такого риска у человека нет шанса обрести Бога Живого».

Рискует не только человек, считает Бердяев, – рискует Бог. Он первым бросает вызов небытию, и всё миротворение может быть понято как «схватка с силами небытия». Бердяев подверг радикальному сомнению идею «всемогущего» Творца, показав её несовместимость с христианским откровением о распятом Боге. «Странно, – пишет он, – что отрицают трагедию в религии креста».

«Триумфальное шествие свободы невозможно. Не случайно Бердяеву близко позднее творчество Игоря Стравинского, – рассказывает Александр Копировский, – трагическое, тяжёлое. Он в этом слышал, если хотите, судьбу свободы в этом мире».

Бог, открывающийся во Христе, призывает человека искать в Церкви не спокойной жизни и спасения от невзгод, а принять участие в рискованном замысле Творца, основавшего Своё дело на свободе.

Окончивший жизнь в изгнании Бердяев ждал возможности вернуться на родину. Уже при его жизни сбылось пророчество-пожелание святого праведного старца Алексия Мечёва о том, чтобы «голос Бердяева услышала Европа». Так и не получив диплома о высшем образовании, он стал самым читаемым в Европе русским философом, почётным доктором Кембриджского университета, семь раз был номинирован на Нобелевскую премию. Однако со страниц его автобиографии сквозит чувство разочарования и непонятости, и в конце жизни сам Бердяев замечал, что в России пока остался неуслышанным.

Но возвращение Бердяева готовилось, считает Алексей Болдырев, и уже в 70-е годы его имя проникает в Советский Союз. «Учась на философском факультете, я купил за 25 рублей у бессменного парторга нашего курса, известного сейчас Виктора Аксючица, ксерокопию книги “Смысл творчества”, – рассказывает он. – Я даже делал доклады о Бердяеве, к которым, конечно, обязательно было марксистское заключение. Но кто берётся изучать Бердяева, не может не полюбить его. Интеллигентское молекулярное воздействие на власть, на культурную среду готовило почву для его возвращения».

«В конце советской эпохи философ Генрих Батищев проделал тот же путь от марксизма к православию, что и Бердяев, – рассказывает Алексей Козырев. – Это значит, что этот путь – не только некая свойственная своему времени траектория, но через Бердяева он может быть открыт для каждого».

«Хотя и с этим не так просто, – добавляет он. – Когда мы с отцом Георгием Кочетковым записали на радио “Вера” интервью о Бердяеве, это оказался единственный выпуск “Философских ночей”, который был удалён с сайта. Год назад также вышло моё интервью о Бердяеве в журнале “Фома”, но прежде чем это произошло, мне пришлось пообщаться с разными редакторами, которых смущало, что Бердяев критиковал церковь, заступался за гонимых синодом “еретиков” и так далее».

Бердяев был и остаётся неудобной фигурой. Его мысль не вписывается ни в какой дискурс, и если бы нужно было определить тип его аргументации, то лучше всего подошло бы слово «пророческий». В век поругания человека, когда разнуздались инстинкты рабства и жестокости и обнаруживается творческое бессилие, он разглядел в нравственной жизни человечества три «новых и вечных» направления духа, «которые приобретают небывалую до сих пор силу», – это стремление к свободе, состраданию и творчеству. Его голос пробуждает и культивирует эти начала. Он весь обращён к глубине человека, хочет освободить его от эпидемии лицемерия и неверия, рабства и страха, рыцарски обличает клевету, возведённую на Бога, человека и Церковь. Соглашаясь с критикой церкви, он никогда не говорит о ней внешне, но – со властью, как и положено пророкам. И, может быть, до него никто так всерьёз не воспринимал откровение о богоподобии человека, о человечности Бога и о Церкви как начатке Царства Божьего на земле.

Источник: Медиапроект «Стол»