Второе грехопадение

Население России сегодня могло бы быть на 120 миллионов больше, если бы не трагические события первой половины XX века, в которых погибли от 50 до 65 миллионов человек, говорит директор Института демографии НИУ ВШЭ доктор экономических наук Анатолий Вишневский.

На этом свете результаты деятельности большевиков, не только демографические, были не менее заметны, чем на том. По замечанию Ольги Седаковой, «террор большевистского типа носил ещё и педагогический характер и был направлен не на своих прямых жертв: они были для него только средством запугать всех остальных, кому выпало родиться на этом пространстве, о чем Ленин открыто писал в письмах времен красного террора».

Захват власти большевиками болезненно сказался и на экономике страны. «К 1920 году промышленное производство сократилось в 6 раз по отношению к 1914, то есть от него почти ничего не осталось. Это была настоящая экономическая катастрофа. Но не единственная», – говорит кандидат экономических наук Сергей Смирнов, заместитель директора Института «Центр развития» НИУ ВШЭ. Когда большевики отменили политику военного коммунизма, объемы экономики за несколько лет восстановились, но затем начались опустошающие всё коллективизация и индустриализация. «Все это делалось на основании марксистских теорий о том, что должно развиваться само производство, без учета механизма потребления», – рассказывает Сергей Смирнов. Таким образом, помимо прямого сокращения производства, результатом Октябрьского переворота явилась экономика с очень деформированной структурой.

Когда к 90-м годам XX столетия эта экономическая система обвалилась, оказалось, что большая часть продукции, которая производилась в Советском союзе, никому не нужна – не только на мировом рынке, но и внутри страны. С 1990 по 1996 год промышленность сократилась более чем вдвое, на 54%. «Это стало новой катастрофой для российской экономики, но предпосылки для нее были заложены большевиками еще в роковом 1917 году», – говорит Сергей Смирнов.

Сказались на экономике и косвенные последствия Октябрьского переворота. По мнению Сергея Смирнова, два основных фактора здесь – ликвидация институтов, обеспечивающих функционирование экономики (в частности, судебной системы), и подрыв предпринимательского духа – стремления реализовать творческие замыслы, новые идеи, сделать это лучше, чем другие, а заодно и заработать больше денег.

Еще более значимым результатом «выработки коммунистического человечества» методом «пролетарского принуждения во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью» (Бухарин) стало новое антропологическое явление – «революционная совесть». Изменилась как бы духовная ДНК человека: то, что должно болеть и мучиться в поисках смысла, напрягаться в усилии нравственной оценки и различения высших и низших ценностей, обращать человека к той глубине, на которой он принимает неповторимые решения в сфере добра и зла, атрофировалось и было подменено «революционной целесообразностью» и «революционным правосознанием».

До начала 1920-х годов «революционная совесть» была призвана сформировать новую законодательную базу взамен полностью уничтоженной прежней. Руководствоваться ей предстояло новым народным судьям, из которых 66% имели начальное образование, 10% – среднее, 6% – никакого и только 7% – высшее юридическое, рассказывает Виктор Кириллов, доктор исторических наук, профессор кафедры гуманитарных и социально-экономических наук Российского государственного профессионально-педагогического университета. В период формирования судебной системы с 1922 по 1929 год принципы революционной законности и революционной целесообразности были закреплены в кодексах и нормативных актах. Что оказалось страшнее – «революционная совесть» или «революционная законность», сказать трудно.

Демографический взрыв на том свете, экономический, культурный и правовой коллапс на этом – лишь эхо глобального эксперимента, поставленного большевиками над Россией в 1917 году. Главной мишенью стал «человеческий материал». ГУЛАГ был не только институтом рабского труда для обеспечения хозяйства, но прежде всего экспериментальной лабораторией. Один из самых проницательных мыслителей и пастырей XX века архимандрит Сергий (Савельев), сам проведший пять лет в лагере, назвал произошедшее с нашим народом «вторым грехопадением».

«Человек должен быть помещен в такие условия, при которых он лишен всякой спонтанности, – поясняет задачу концлагеря Григорий Гутнер, доктор философских наук, ведущий научный сотрудник Института философии РАН, заведующий кафедрой философии, гуманитарных и естественнонаучных дисциплин Свято-Филаретовского института. – Сама ситуация выживания не позволяет ему делать то, что он сам хоть как-то считает нужным, и человек превращается в то, что уже нельзя назвать даже животным».

Объектом этого эксперимента в равной степени были и узники концлагеря, и любой из исполнителей в этой системе манипуляций, производимых ими и над ними. Моральное измерение поступка исчезает: человек вовлечен в постоянную рутинную деятельность по исполнению собственных функций и наполнен сознанием «долга», состоящего в том, чтобы эти функции были выполнены правильно. Эти рутинные рационально организованные процедуры прививают мысль, что все мы – инструменты, которые можно и нужно использовать.

Эксперимент имел далеко идущие последствия. «Проклятие нашей истории – искаженная этика рабства, – считает Геннадий Бурбулис, кандидат философских наук, госсекретарь РСФСР в 1991-1992 году. – Поколения формировались, жили и живут до сегодняшнего дня в качестве рабов обстоятельств, рабов того образа жизни, который мы впитывали. И даже когда появляются вспышки долгожданной свободы, это рабство проявляется в том, что носитель временного восторга свободы мечтает не взять на себя ответственность за укрепление и расширение свободы для других, а обрести в них рабов».

По мнению директора Аналитического центра Юрия Левады доктора философских наук Льва Гудкова, «сегодня можно наблюдать последовательное вытеснение из общественного сознания не столько даже смысла самой Октябрьской революции, сколько последствий установления нового режима и его репрессивной политики». Коллективная идентичность формируется преимущественно праздником Победы, который осмысляется не как день памяти о трагедии, жертве или страданиях народа, а скорее как символ торжества советской власти, о чем свидетельствует взлет популярности Сталина в 2012 году, тогда как фигура Ленина постепенно теряет значение. «Эта риторика вытесняет все прочие контексты и смыслы, связанные с революцией», – считает Лев Гудков. Но может быть, главное – утрачено понимание разрыва, произошедшего в российской истории в октябре 1917 года.

«Историческая наука сегодня искусственно помещена в культурное гетто, есть попытка оставить все в пространстве научных дискуссий», – говорит Константин Морозов, доктор исторических наук, профессор РАНХиГС и Московской высшей школы социальных и экономических наук, заместитель председателя Совета НИПЦ «Мемориал» и член Совета Вольного исторического общества. Вместе с тем в СМИ культура диалога и вовсе отсутствует, а высказывания историков зачастую вставляются в контекст, искажающий их изначальный смысл.

Глубинные причины нынешней духовной и исторической амнезии были заложены уже сто лет назад, считает ректор Свято-Филаретовского института кандидат богословия священник Георгий Кочетков. «Большевики так яростно пытались стереть все национальные и культурные качества народов, вошедших в состав СССР, и особенно русского народа, что люди забыли, кто они такие, – говорит отец Георгий. – От старой страны остались только тени или островки, так же как от церкви и русского народа. Сегодня принято говорить, что у нас “многонациональная и многоконфессиональная страна”. Но многие страны такие же, однако они не позиционируют себя подобным образом. Например, во Франции говорят, что там живут французы, в Германии – немцы, в Польше – поляки. Но в России сказать, что здесь живут русские – это режет слух».

Подобно тому, как большевики поворачивали вспять реки, они развернули русло не только российской истории, но и всего мирового христианства, нанесли удар по многовековым духовным достижениям человечества, по самой попытке выкарабкаться из зла и греховности. Плакатное «Царству рабочих и крестьян не будет конца» – циничный парафраз христианского Символа веры, выдающий не просто квазирелигиозный, а специфически антицерковный характер большевизма.

«Если бы к власти в России не пришли большевики, мы жили бы в совершенно другом духовном, интеллектуальном, культурном, экономическом, политическом поле. Был бы другой мир, – считает отец Георгий Кочетков. – XX век стоит под знаком борьбы двух цивилизаций, и события 1917 года определили поражение лучшей культурной тенденции, носителями которой к началу Первой мировой войны были Россия, Германия и Австрия. Вместо них на первое место вышли США с Англией и Израилем».

«События столетней давности повлияли на весь мир и до сих пор в значительной мере продолжают его формировать, – говорит посол Швейцарии в России Ив Россье. – И работа памяти по осмыслению того, что произошло – не только в 1917, но и в последующие годы, – ещё не окончена».

По мнению многих экспертов, если в России предстоит серьезная мирная дискуссия о последствиях Октября 1917 года, то единственная возможность сделать ее конструктивной – общественное покаяние.

«В академических кругах Германии, к которым я близок, просто нет фашистов, есть только антифашисты, которые плюются при слове “Гитлер”, – говорит Теодор Шанин, профессор, президент Московской высшей школы социальных и экономических наук. – Думаю, что и Россия сейчас начинает такой процесс покаяния, но зашла менее глубоко, чем немцы. И несмотря на то, что глубина покаяния немцев недостаточна, я думаю, что надо учиться у них той глубине, которая выкорчевала нацизм по крайней мере в старом поколении».

«Для того чтобы преодолеть последствия революции и антропологической катастрофы, нужно для начала найти в себе силы всех пожалеть, оплакать все потери, призвать к покаянию всех за всех», – считает священник Георгий Кочетков.

XX век стал разорением и обессиливанием русской земли и русского человека, культуры, народа. «Потери страшные, везде зияющие дыры, есть вещи, которые нельзя возродить, нельзя вернуть, из тех, что хотелось бы вернуть, – говорит отец Георгий Кочетков. – Но больше всего пострадал человек и человеческое общение. Человек стал действительно массовым, индивидуализированным, с инстинктами ниже животных, стал слабым, безликим, больным или зараженным идеологией».

Но вместе с тем, XX век открыл и новые пути святости и подвига, обретения соборности и личностности, во многом связанные с окончанием, хотя и кровавым, константиновской эпохи церковной истории. «Обретены такие глубокие экзистенциальные вещи, о которых XVIII и XIX века не знали и знать не могли, – считает отец Георгий. – Церкви открылось что-то совершенно новое, и говоря о соборности сегодня, мы уже базируемся не только на богословии Хомякова, Бердяева, но и на опыте новых мучеников и исповедников, на опыте общин и братств XX века. Здесь русской церкви есть что сказать всему миру, хотя этот опыт мы и сами еще не усвоили, о чем свидетельствует современная официальная церковная идеология, которая связывается с идеей крайнего клерикализма, где христианских личностных и соборных отношений нет».

Как отмечает Григорий Гутнер, хотя эксперимент по расчеловечиванию осуществлялся последовательно и методично, получить полностью детерминированного «нового человека» не удалось даже в концлагере – в нем всегда что-то сопротивлялось. Это «что-то» было предметом интереса другой «лаборатории», действовавшей одновременно с ГУЛАГом за пределами советской России, – общественного объединения «Православное дело». «Лабораторией будущей России» его мыслила основательница преподобномученица Мария (Скобцова). Эта святая, не вписывавшаяся в прежние представления о монашестве, видела харизму русской культуры в особой чуткости ко второй евангельской заповеди – «возлюби ближнего, как самого себя», выращенной Достоевским в формулу «всякий пред всеми за всех и за всё виноват». В этом духовном опыте, который собирали, развивали и хранили изгнанные из советского государства мать Мария, Николай Бердяев, Сергий Булгаков и другие участники «Православного дела», чаявшие будущего возрождения России, можно найти некий ключ к восстановлению в нашем народе нормальной, не «революционной», человеческой совести, считает специалист по наследию русской эмиграции Лидия Крошкина (СФИ/РГГУ).

Лучшие духовные достижения XX века, и рожденные в гонимой церкви здесь, и открытые в «лаборатории будущей России» за рубежом, в один голос свидетельствуют, что сам термин «покаяние» нужно переосмыслить. Надо увидеть в нем не только называние и искупление вины предков, но и новое обретение утраченных и истребленных национальных качеств, и даже тех, которых не хватило в прошлом, чтобы не допустить трагедии русской земли и народа. Понять, что наша вина, как писал Аверинцев, «не только в том, что мы тогда-то сделали такой-то ужасный грех, нарушили такие-то правила, а что мы не такие», вымолить спасительный дар «всемирной отзывчивости», заново открыть смысл соборной «взаимной виноватости» – единственный путь восстановить утраченную связь, общность судьбы друг с другом, а значит и с жертвами ГУЛАГА по обе стороны колючей проволоки.

«Нужно трезво понимать, кто были большевики, – говорит председатель Преображенского братства, первый проректор СФИ Дмитрий Гасак. – Но еще важнее понять, кто мы по отношению к ним. Неслучайно именно этот вопрос Михаил Булгаков ставит перед профессором Преображенским в “Собачьем сердце”. Кто он по отношению к Шарикову? Кто мы? За что и за кого мы отвечаем?»

«Если бы мы все были лучше, то и он (преступник) бы был лучше и не стоял бы теперь перед нами… мы наполовину виноваты в его преступлении, – писал Достоевский в своём «Дневнике», будто прозревая безысходное и бессильное положение постсоветских нас. – Именно тут-то и надо сказать правду и зло назвать злом; но зато половину тяготы приговора взять на себя. Войдем в залу суда с мыслью, что и мы виноваты. Эта боль сердечная, которой все теперь так боятся и с которою мы выйдем из залы суда, и будет для нас наказанием. Если истинна и сильна эта боль, то она нас очистит и сделает лучшими».

Мы привыкли смотреть на омассовление общества и человека: «восстание масс» и господство низовой культуры, рост индивидуализма и отчужденности – как на закономерный мировой процесс, который предопределен техническим и информационным развитием. Но не был ли он отчасти предопределен духами Октября 1917, как и наше фаталистически-смиренное к нему отношение? Возможно ли после духовного банкротства человечества вторжение в историю творческих сил? Найдутся ли сегодня те, кто, осознавая себя в числе свободных, совестливых и мыслящих, пожелает «половину тяготы приговора взять на себя», послужить взращиванию свободы в других и тем показать высшую – и единственную действенную в истории – форму аристократизма?