Личность и служение катехизатора в древней церкви

Мне надо в довольно сжатое время охарактеризовать вопрос, который располагает скорее к реконструкциям и гипотезам, нежели к спокойному пересказу и обобщению хорошо известных исторических фактов, потому что речь пойдет о вещах, о которых мы знаем, к сожалению, очень немного. Но это приходится делать, потому что сама нынешняя ситуация требует постановки вопроса, кем был катехизатор в древней церкви, чтобы понять, кем он может быть в Церкви в принципе.

Статус катехизатора в первые века христианства практически не формализован, поэтому сразу приходится начинать с гипотетического уравнивания служения катехизатора с более известным по своему статусу и характеру служением церковного учителя. По крайней мере, свидетельства о катехизаторах появляются исключительно в контексте повествования о катехизических школах; при этом, кто они такие, откуда взялись, как их готовили и т.д., мы не знаем, кроме того, что о некоторых самых известных, нашумевших в истории церкви катехизаторах доподлинно известно, что они были и церковными учителями.

Те, кого в первую очередь приводят в пример как выдающихся дидаскалов, вероятно, занимали положение, близкое к тому, о котором идет речь в перечне даров Духа у апостола Павла, т.е. третье по счету после апостолов и пророков (1 Кор 12:28). При этом на уровне фактов нам и тут известно немного. В частности, достаточно авторитетные исторические реконструкции о соотношении носителей этих служений выглядят довольно запутанно. Например, Рудольф Зом в своей известной монографии о церковном строе в первые века христианства сначала склонен разводить пророчество и учительство, но затем по ходу повествования все время их уравнивает. Это происходит исключительно потому, что ему приходится акцентировать харизматический характер учительского служения (к чему мы еще обратимся), но именно вследствие этого не очень получается провести четкое разграничение между пророчеством и учительством.

Говоря о попытках развести харизму учителя и пророка, стоило бы обратить внимание на мысль знаменитого русского церковного историка Алексея Петровича Лебедева о том, что о пророках нельзя сказать то, от чего предостерегает апостол Иаков, – «не многие делайтесь учителями» (Иак 3:1). Отталкиваясь от этой скупой реплики, можно предположить, что нельзя сделаться пророком по собственной воле, и с этим мы тотчас готовы согласиться, в то время как для учителя, исходя из приведенного отрицания, парадоксально приходится допустить, что на это служение человек может попытаться подвигнуться сам. Понятно, что его и здесь ожидают ровно те же подводные камни: например, есть риск сделаться лжеучителем (что, собственно, и следует дальше по апостолу).

Итак, учительство – это некое служение, которое человек в церкви подъемлет как бы самостоятельно: если для пророка предполагается, что он объявится, но не сам себя таковым объявит, то учителем можно попробовать стать. Хотя вопрос, благословит ли тебя на это Господь и осенит ли тебя Дух, всегда до поры будет открыт.

О том, что учитель занимает совершенно особое положение в церкви, что это служение неслучайно перечисляется через запятую с пророчеством, говорит также характерное место из послания Варнавы: «А я не как учитель, а как равный с вами говорю» (Варн. 1). Это значит, что учитель далеко не ординарный член церковного собрания, хотя при этом у него нет никакого официального статуса. Вследствие этого нам потом придется разбираться с непростой проблемой соотношения институционального и харизматического аспектов применительно к фигуре катехизатора.

Это, пожалуй, все, что можно выжать из предметных упоминаний об учителях, исключая различные пафосные восхитительные речи о них и т.д., равно как и предостережения. На исходе II века появляется ряд свидетельств, в которых выражена неприкрытая досада на то, что пророки исчезли, а учителя теперь мало похожи на учителей. Правда, эти упреки раздаются из уст тех, кто сами были признанными учителями в церкви. Но когда такие люди сетуют, это говорит о том, что беспокоятся они явно неспроста.

Что можно сказать о разнице между пророчеством и учительством, чтобы все-таки не смешивать их и не скатываться на слишком схематическое рассуждение, дескать, некогда была харизма, потом она свое дело сделала, и закономерным образом все стало предметом ведения епископата? По предположению Зома, пророк – это возвеститель откровения, а дидаскал, т.е. учитель, – это тот, кто раскрывает уже данное слово Божье. Учитель только продуцирует выводы из сообщенного ранее откровения, следовательно, имеет целью лишь поучение. Но, принимая во внимание известные особенности лютеранского воззрения на место и роль слова в собрании и излишнюю категоричность в разведении откровения и поучения, сложно себе представить, чтобы тот, кто раскрывает смысл уже сообщенного откровения, сам был бы совершенно закрыт для этого дара. Все это, увы, известные издержки кабинетного способа реконструкции жизни древней церкви в совершенно ином контексте церковной жизни. В XIX и XX веках мы часто с этим сталкиваемся.

Тем не менее, наверное, не будет преувеличением сказать (я попробую это сделать с помощью категории апостольского преемства), что пророк – это обновитель преемственной жизни церкви, а дидаскал – ее хранитель и систематизатор. Поэтому служение обоих и выступает опорой домостроительства, которое преимущественно есть дело и ведение епископа. Учитель – это тот, чье служение предполагает целенаправленное собирание смыслов Откровения, поэтому можно сказать, что дидаскал все время расставляет по местам пророческие находки церкви. И тогда понятно, почему затухание пророческого служения почти с логической необходимостью ведет за собой и редукцию учительства. Но разница тут в том, что если пророки просто исчезают, то учителя претерпевают метаморфозу.

Напомню: я пока не различаю учителя и катехизатора (наверное, это никогда не получится сделать жестко), но потом несколько слов об этом сказать все же придется.

О Клименте Александрийском сохранилось свидетельство Евсевия Кесарийского, что тот, будучи в Палестине по промыслу Господа, укрепил и увеличил Его церковь¹. Итак, через учителя церковь растет и укрепляется. Это принципиально важно. Никакого оттенка прикладного отношения к тому, что делает Климент, в этих словах нет. Для контраста я позволю себе заметить, что в абсолютном большинстве случаев, когда речь идет о катехизации в современных условиях, создается явное впечатление, что она рассматривается как нечто прикладное к церковной жизни.

Самая известная, яркая, а впоследствии еще и вызвавшая множество противоречий в церковном сознании фигура – это, безусловно, Ориген. Если о Клименте мы читаем, что он «отличался всякой мудростью, был мужем ученейшим, славным и любознательным, любомудрым из любомудрых» (это говорит прп. Максим Исповедник: примечательный и важный комплимент спустя четыре века), то об Оригене его современники, в особенности те, кто сталкивался с ним в качестве учителя, свидетельствуют в еще более превосходных степенях. Ориген для них – лицо Церкви, источник света, причем эти свидетельства дошли до нас не от каких-то рядовых анонимов, а от людей тоже весьма незаурядных, каковым был, например, свт. Григорий Неокесарийский. Вот образец его впечатлений: «Он был любитель добродетели, любящий самой пылкой любовью, какая только была у него, и через нее сделал и меня любящим добродетели, этот великий муж. Он внушил мне любовь к красоте справедливости, истинно золотое лицо которой он показал мне»².

Несмотря на то что в свидетельствах об Оригене нет недостатка в комплиментах его все превосходящей учености, все-таки предметом восхищения в первую очередь является его духовный облик, что тоже принципиально важно.

Приведу еще одно очень красочное свидетельство свт. Григория Чудотворца. В его известном «Прощальном слове» Ориген уподобляется поводырю, который выводит из лабиринта философских учений. При всей своей учености Ориген старается быть свидетелем откровения Божьего и Его слова максимально незамысловато и ясно. «Всякое Божественное слово по природе весьма ясно и просто». Выдающееся качество церковного учителя состоит в том, чтобы эти глубинные качества сделать достоянием тех, кто входит в церковь. При этом, как снова говорит Григорий Чудотворец, относительно всевозможных интеллектуальных поисков и учений он давал Григорию совет не внимать ничему, даже если бы кто-либо всеми людьми был засвидетельствован как самый мудрый, но внимать только единому Богу и Его пророкам. Это интересный штрих к стереотипному представлению об Оригене как о человеке, который был учеником Аммония Саккаса, конгениальным такому выдающемуся интеллектуалу, как Плотин.

За этими, на первый взгляд, весьма скупыми словами, как я думаю, скрывается одна чрезвычайно важная черта настоящего церковного учителя. Он не действует (напомню, это III век) какими-то изощренными способами, не демонстрирует выдающегося владения всем интеллектуальным наследием, он даже не предстает каким-то невероятно тонким комментатором Писания – хотя, как хорошо известно, Оригену все это было присуще. Но тем, кого он вводит в церковь, он открывается с другой стороны. Мы, правда, совершенно ничего не знаем о фактической истории формирования его методов учительства в Александрийской школе, практически совсем ничего неизвестно и о том, как он сформировал Кесарийскую огласительную школу (из которой потом спустя столетие вышли отцы-каппадокийцы). Об этом совершенно неоправданно забывают, вследствие чего Оригена принято представлять в первую очередь учителем Александрийской катехизической школы.

Мы ничего не знаем о великих питомцах Александрийской школы после Оригена, в то время как Кесарийская школа, которую Ориген основал по собственному усмотрению и по приглашению благоволившего ему Фирмилиана Кесарийского, в течение ста пятидесяти лет производила, выражаясь казенно, те церковные кадры, которые впоследствии сыграли выдающуюся роль в систематизации церковного учения. Так, отцы-каппадокийцы вряд ли были бы самими собой, не пройдя именно Кесарийскую школу. А она известна тем, что именно там Ориген довел до логического завершения свою идею двухступенчатого образования (церковного учительства): одно для тех, кто только входит в Церковь, а другое для тех, кто совершенствуется в знании Бога. Причем это совершенствование тоже носило парадоксальный характер, на грани двусмысленности: это было знание «обо всем», знание всего культурного и интеллектуального наследия античности, сопряженное с видением путей перехода от этого наследия к сокровенным смыслам Божественного откровения. Это было такое совершенно незаурядное, практически почти утерянное искусство взаимодействия двух миров на том таинственном стыке, где можно себе представить некую воображаемую встречу ищущего ума и просвещающего его божественного света.

Описанный образ учения позволяет говорить о его создателе в первую очередь как о человеке Церкви, молитвеннике и мистике. К слову, формально, по известному ранжиру чинов святости, он является исповедником: он умер от ран, полученных в гонение Декия, поскольку ему посчастливилось выйти из уз после того, как Декий погиб и была объявлена амнистия.

Если теперь по контрасту со всем, о чем шла речь применительно к Оригену, мы посмотрим на то, как, например, советует и наставляет кандидатов на учительство в деле оглашения блж. Августин, то заметим ряд бросающихся в глаза и, судя по всему, не совсем желательных особенностей. Что касается целей наставлений, Августин говорит: «…цель предписания есть любовь от чистого сердца и совести доброй и веры нелицемерной», цитируя Первое послание к Тимофею ап. Павла (1 Тим 1:5). Однако, сосредотачиваясь на искусстве поучения, Августин несколько неожиданно для тех, кто пожелал бы видеть в его назидании аналогию с тем, что нам известно из деятельности великих восточных учителей и катехизаторов, наставляет: «Как говорит великий учитель древности Цицерон, оратор должен говорить так, чтобы научать, чтобы нравиться и чтобы убеждать. Настоящий учитель тот, кто говорит ясно и вразумительно. Немаловажное искусство – уметь произвести сколько можно приличное смешение в слогах (имеется в виду в стилях. – Д. Г.) и разнообразить проповедь всеми способами выражения. Скажут нам, если Дух Святой производит учителей, то люди не должны предписывать правил, чему и как надлежит учить. Но в таком смысле можно сказать, что и молиться нам не должно, ибо знает Господь вашу нужду прежде вашего прошения»³.

Я бы здесь обратил внимание на следующее обстоятельство: мы явно имеем дело с каким-то странным смешением, особенно учитывая выдающееся, наверное, для своего времени, тем более для церковных реалий, ораторское искусство Августина. С одной стороны, то, о чем он здесь говорит, он знает явно не понаслышке; он владеет искусством ритора, и с наскоку придраться к его словам почти невозможно. А с другой стороны, здесь явный подвох. Его логика убеждения, на первый взгляд, безупречна: Дух Святой производит учителей, и некоторые говорят, что этим учителям не нужны правила. И тут по контрасту приводится пример, использующий знакомый риторический прием, когда надо быстро убедить аудиторию. В таких случаях никогда нельзя говорить по существу, особенно если аудитория большая. Это закон риторического искусства: чем крупнее аудитория и чем более прикладной характер носит задача ритора, тем меньше надо обращаться к существу вопроса – потому что этим не убедишь. Оратору надо просто захватить воображение слушателей. Августин приводит аналогию: если Господь прежде нашего прошения знает всякую нашу нужду, то зачем и молиться? Дескать, речь идет о том же самом. Но ведь на самом деле это не так! Потому что Августин, рассуждая о том, что катехизатор должен быть искусным ритором, говорит не о церковном учительстве, а о том, что сейчас бы назвали методикой подготовки катехизатора, который должен владеть аудиторией, должен выглядеть убедительно, а не убеждать. Не убеждать в том смысле, как это говорилось выше про учительные качества Оригена. Ведь об Оригене Григорий Неокесарийский говорит, что он не убеждал словами – он убеждал собой, сам открывал «золотое лицо» истинной Истины или истинной Мудрости. При этом трудно себе представить, чтобы Ориген, который настаивал на том, что слово Божье звучит ясно и просто, выражался туманно и не был знаком с риторической традицией античности, тем более что на территории Римской империи вообще все учебные заведения, выражаясь по-современному, гуманитарного профиля, носили название риторических школ. Правда, александрийское самоназвание «катехизическая школа», наверное, было некоторым контрастом светской традиции. Но как бы то ни было, Оригену совершенно очевидно, что существует такой прикладной аспект учительства, как искусное владение речью, однако это в принципе никак не соотносится с тем, что именно Дух Святой производит учителей.

Я совершенно далек от мысли даже робко предполагать, что блж. Августин здесь лукавит. Скорее мы имеем дело с тем, что за те почти полтораста лет, которые отделяют приведенное наставление Августина от опыта учителей III века, в церкви многое кардинально изменилось. И мы вынуждены констатировать, что это связано с коренной переменой и статуса катехизического служения, и самого видения катехизации. Катехизация становится словесным наставлением, превращается в разновидность преподавания, и, разумеется, больше всего начинает цениться тот преподаватель, который владеет искусством Цицерона. А Цицерон, как известно, мог в одиночку поменять мнение Римского сената. Конечно, если бы мы располагали штатом катехизаторов, который демонстрировал риторическую изощренность Цицерона, мы бы от этого не проиграли. Другой вопрос, многое ли бы выиграли и что именно?

С чем можно связать такую радикальную перемену? Наверное, нужно сослаться на хрестоматийные обстоятельства – перемена официального положения церкви, а также облика тех, кто в церковь приходил уже в массовом порядке. Поэтому, в частности, у Августина мы не найдем наставления о том, как назидать жаждущих веры. Об этом у него вообще почти ничего нет, тогда как Оригена и Климента эта проблема занимала в первую очередь. С другой стороны, им бы в голову не пришло задаваться вопросом Августина: как назидать тех, кто не имеет твердого намерения войти в Церковь (есть буквально такой пункт в его знаменитых поучениях). Августину можно посочувствовать, он тут не кривит душой, он вынужден разбираться с этой проблемой, потому что его аудитория именно из таких людей в основном и состояла. Он неоднократно на это сетует, о чем у нас, впрочем, уже заходила речь на прошлых конференциях. Поэтому учительство, введение в Церковь становится делом строжайшего дисциплинарного порядка. Амвросий Медиоланский тут неумолим: «Для умножения верующих сначала всем позволялось благовествовать и изъяснять Писание в церкви. Но когда повсюду явилась Церковь (обращаю внимание на логику: когда повсюду явилась Церковь), тогда были установлены собрания, учреждены правители и прочие должности в церквах, чтобы никто из клира, не будучи рукоположенным, не принимал на себя такого служения. Посему-то ныне дьяконы и не проповедуют».

Значит, когда церкви нужно было умножиться, и она реально увеличивалась, всякое лыко было в строку. Затем церковь распространилась, набрала силу, и решающим условием ее жизни становится церковный порядок, вплоть до того, что церковный служитель, дьякон, отныне не проповедует. По версии Алексея Петровича Лебедева (который обращает внимание на время появления тезиса о том, что епископ – это служитель слова), епископы и дьяконы до времени не назывались служителями и хранителями слова. Епископ служил домостроительству, дьякон – известно чему. При этом свидетелями церкви были все верные, миссионерствовали тоже все. В этом смысле Амвросий Медиоланский прав; ошибается он в другом – отнюдь не всем в Церкви дозволялось учить. Просто учительство не определялось институционально. Эти люди выявлялись по мере того, что и как у них получалось. А Церковь свидетельствовала, благословлено ли это свыше, обнаружился дар учительства или нет.

Вспомним вновь предостережение ап. Иакова: «Не многие делайтесь учителями». Это ведь не дисциплинарное требование. Логика этого предостережения подсказывает, что учителем хочется быть, особенно сначала, исключительно по вдохновению, потому что человек, обретший дар «жизни с избытком», горячо желает им поделиться. А вот это искусство как раз малодоступно, особенно новоначальным. Апостол и предостерегает, что здесь людей ожидает существенное искушение. Но он обращается к людям горячей веры (тогда формалистов в церкви практически не было). А позднейшая дисциплинарная регламентация появилась тоже не по злому умыслу, не вследствие того, что кто-то был заподозрен в некой диверсии против церкви. Это вынужденная мера, именно в силу того, что при такой массовости церковного сообщества, которую оно очень быстро приобрело, регламент был едва ли не обречен выступить на первый план, недаром блж. Августин создал специальную методику оглашения для тех, кто оглашаться не очень хотел.

Когда я перечитывал процитированный фрагмент из Августина, то подумал, что разговор о возможных методиках подготовки катехизаторов должен начинаться не с того, чтобы превращать этот текст в хрестоматийный (тем более что он таковым уже является), а чтобы вернуть этот текст в лоно парадокса, в лоно конфликтности харизматического начала учительского служения и его вынужденной институциализации.

Ориентируясь на опыт выдающихся церковных учителей, наверное, следует признать, что катехизатору требуется в первую очередь не многознание, а особое духовное ведение и одновременно не менее изощренное знание всех важнейших сторон жизни и областей человеческой жизнедеятельности, дабы изнутри них был яснее виден путь за Христом. Катехизатор, учитель церкви — это человек, который способствует тому, чтобы в жизни наставляемых им людей могли происходить события мистического свойства. Если бы такие события не были результатом организованного усилия, тогда и невозможно было бы регулярное служение учителя. В то же время если бы это не было событием мистического характера, – не было бы смысла говорить о воцерковлении как о рождении свыше. Идея посредничества между Богом и людьми, в свое время очень прямо высказанная Климентом Александрийским, может быть конкретизирована таким образом: учитель, в особенности учитель-катехизатор – это человек, который занимает, с одной стороны, выдающееся, а с другой стороны, очень скромное место на пороге Церкви. С этого порога он смотрит одновременно в обе стороны: и внутрь Церкви, и вовне. Учитель – это христианин с опытом свидетельства о реальности претворения человека мира сего в человека спасаемого, и он также деятельный соучастник такого претворения, и через него поэтому действительно говорит Дух апостольского преемства. Если бы это было не так, он просто не в состоянии был бы исполнять свою миссию. Таким образом, у учителя двусмысленное положение: совмещение великой роли и чрезвычайно скромного внешнего статуса. Учитель – как бы некий привратник, который пускает в Церковь стремящихся войти в нее, но при этом о Церкви изнутри он знает больше, чем кто бы то ни было, потому что он служит Церкви тем, что упорядочивает смыслы откровения. И в силу такого служения это человек, который может свидетельствовать о Божественном откровении ясно и просто, чтобы через него было явлено золотое лицо истинной мудрости.

Если все это так, то по вопросу, который является главным для нашей нынешней конференции, приходится констатировать парадоксальную вещь. Катехизатора подготовить невозможно, и при этом готовить его необходимо. Катехизатора невозможно подготовить методически, иначе мы в лучшем случае получим очередной извод наставлений блж. Августина о том, что делать с людьми, которые не очень хотят оглашаться, т.е. не понимают своего счастья. Подключая сюда искусство великих риторов древности, добавив к ним достижения глубинной психологии, пиар-инженерии и прочее, какие-то насущные задачи введения в Церковь, наверное, решить можно. Весь вопрос – не будет ли итогом подобной деятельности результат, схожий с отчаянием того же блж. Августина, которое выразилось в известном нам и, насколько помню, сомнительном для православия учении об исключительной роли принудительного действия благодати Божьей?

Если мы все-таки хотим оставаться в пределах восточно-христианского, православного воззрения, которое видит содержание христианской жизни в синергии божественного и человеческого, тогда придется утверждать: да, готовить катехизатора нужно, но в том исключительном смысле, что, говоря образно, дереву надо помогать вырасти, помогать распуститься цветам и впоследствии ухаживать за ним так, чтобы оно стало плодоносить. Развивая метафору, важно отметить, что здесь закономерно возникает вопрос о среде и тех растениеводах, которые будут это делать.

Обсуждение доклада

Священник Георгий Кочетков: Благодарю Вас за доклад, который, думаю, всем доставил колоссальное удовольствие. Он насыщен дерзновенными утверждениями, с которыми трудно спорить, хотя и очень нам, может быть, непривычно сталкиваться в такой концентрации. Несомненно, весь этот материал требует очень серьезного осмысления. Предлагаю сейчас всем включиться в дискуссию, потому что по существу вопроса сказано чрезвычайно много. Может быть, для кого-то это спорные вещи, тогда, пожалуйста, давайте их обсудим.

Дьякон Иоанн Логинов: Вы сказали, что Ориген брал аудиторию не столько качеством знания, которое он давал, сколько своей личностью, харизмой. Понятно, что в идеале можно совмещать в себе и то и другое. А все-таки, как по-Вашему, на что в большей мере делать упор?

Давид Гзгзян: В самом Оригене все это совмещалось, судя по свидетельствам. В Вашей постановке вопроса я вижу некий парадокс. Вы формулируете вопрос так: на что делать упор? Но дело, которым церковный учитель служит рождению человека свыше, не допускает акцентирования усилий на чем-то одном. Скорее наоборот, упор надо делать на то, чтобы не было ничего лишнего. Мне кажется, самое выдающееся качество, главная методическая рекомендация для катехизатора – это воздержание от методик. Не в том смысле, что это какая-то анархически-хаотическая деятельность. Нет, внутренне она должна быть очень хорошо организована. Катехизатор должен представлять, чего он хочет, чего он добивается, причем отчетливо. А иметь такое знание очень непросто, потому что это не предметное знание, оно поэтому и не предполагает методики. Потребность в последней возникает в ситуации, в которой оказался Августин, который мучился вопросом о том, как оглашать людей, которые этого не хотят, при том что Церковь без оглашения в себя не допускает. Что с такими делать, чтобы научение не прошло мимо и при этом они не разбежались? Вот тогда неизбежно речь заходит о методиках, как держать аудиторию. У него самого слово «методика» не встречается; но зачем, спрашивается, нужно ораторское искусство? – только за этим.

Если же мы так не хотим, на что тогда делать упор? На собственную веру, на собственный опыт жизни в Церкви, на собственную память о том, как это было со мной. Разумеется, не только на собственную: для того, наверное, и нужна церковная школа подготовки катехизаторов, чтобы этот опыт обобщался, потому что он у каждого свой, но при этом один на всех в том смысле, что человек или рождается свыше, или не рождается. Нужно опираться на эти живые, экзистенциальные вещи, т.е. на то, что пронизывает жизнь самого человека, на стержень, который организует нашу внутреннюю приверженность Церкви. Это по существу единственная наша опора, все остальное будут приемы.

Приемы – дело хорошее, когда они производны от этого главного, церковного стержня. Тогда они во многом подсказываются самой ситуацией. А если методического опыта не хватает, его всегда можно восполнить приемами того же блж. Августина, который ими хорошо владел. Но они не решают задачи в принципе, они могут лишь компенсировать некоторую неопытность. Допустим, катехизатор – гуманитарий, а оглашаемый, скажем, доктор астрофизики. Если он хочет говорить с ним на одном языке, то, конечно, не будет (и Августин явно не имел этого в виду) сначала осваивать профессиональный жаргон астрофизика, дабы получить доступ к его сердцу. Если же он так поступит, значит кому-нибудь из них двоих надо прекращать катехизацию.

Безусловно, нужно лучше представлять себе, кто перед тобой, в смысле его обстоятельств, в том числе каких-то интересов, специфики и т.д., но именно для того, чтобы искать для него пути выхода из той формы жизни, которая ему лучше знакома, в одинаково для всех неведомое пространство, где пребывает настоящая жизнь. Это практический опыт, который, вероятно, может быть и как-то методически организован.

Итак, упор можно делать только на духовный стержень собственной церковной жизни. Если не только собственный, то всех тех, с кем этот опыт его объединяет. Даже если катехизатор пока один-одинешенек, альтернатива здесь все равно такая: или он свидетель Церкви в этом учительном качестве, или он просто более или менее успешный ритор.

Александр Копировский: Хотел бы напомнить, что для самого блж. Августина риторы – это люди качественно как бы никакие: и не простые, и не образованные, но не посредине между теми и другими, а то, что в одной нашей пословице называется «ни Богу свечка, ни черту кочерга». То есть они владеют словом, везде чего-то нахватались, но ничего серьезного из себя не представляют – что-то в этом роде.

Теперь вопрос: насколько однозначно можно говорить, если я верно уловил, что основная категория оглашаемых у Августина – это люди, не очень желавшие оглашаться? У меня есть в этом сомнение, потому что конец IV и начало V века – это время еще достаточно живое, уже, конечно, подсушенное официозностью, но все-таки интерес к Церкви у людей был. Неслучайно столь разнообразные оглашаемые приходили к Августину, неслучайно свое свидетельство для них он варьировал, используя разные подходы и действительно вводя методику. Понятно, что методика – вещь в подобных вещах рискованная. И так ли уж однозначно в его время превалирует не слишком большое желание оглашаться?

Давид Гзгзян: У нас нет статистических данных о той эпохе. Мы имеем только косвенные свидетельства в виде самих наставлений Августина и в виде его личного, не самого восторженного, надо сказать, опыта воззрений на человека. Многие говорят, что они навеяны критическим отношением к себе. В этом смысле – да, Августин был чрезвычайно строг к собственной персоне. Но, насколько я себе представляю, не только к себе, иначе до известных обобщений о тщете человеческих усилий он бы не дошел.

Теперь относительно интереса к христианству. В том-то и дело, и Августин это отмечает, что интерес был, только, если можно так выразиться, не вполне адекватный, причем таковой чаще чем хотелось бы. Заметьте, это интерес к Церкви, это реальная заинтересованность в том, чтобы в Церковь войти. Но откуда тогда взялись эти многочисленные, превратившиеся в формы методических рекомендаций предостережения: если придет к тебе оглашаемый, строго проверь, чего он хочет? Причем далее следуют недвусмысленные указания: он может прийти за тем, чтобы приискать невесту, чтобы занять положение и т. д. Я плохо себе представляю, что Клименту Александрийскому были бы нужны такие рекомендации: в III веке едва ли мыслимо было приходить в церковь, чтобы занять положение и приискать невесту, хотя некие кривизны церковной жизни отмечал уже и Климент. Но они все-таки другие, чем в IV веке и позже. Так что в посленикейское время интерес к оглашению был, а благого намерения очень часто не хватало. Вот такой конфликт, более чем изощренный.

Священник Дмитрий Черепанов: Насколько я помню из жизнеописаний Василия Великого и Григория Богослова, катехизацию они проходили уже в Афинах и там же крестились. Почему они, по крайней мере Василий, не сделали этого еще дома или хотя бы не вернулись домой, чтобы пройти оглашение в такой школе? Значит ли это, что на тот момент она уже перестала существовать?

Давид Гзгзян: О Кесарийской школе мы мало знаем, какие и когда она претерпевала метаморфозы. Известно только, что в ней сильнее всего проявилась та традиция внутреннего церковного учительства, о которой я говорил. Естественно, практика оглашения увядала быстрее, поэтому, судя по всему, под влиянием Кесарийской школы каппадокийцы становились скорее живыми богословскими мыслителями (ибо навыки мышления они, разумеется, приобретали в светской среде). Но собственно огласительная деятельность этой школы во второй половине IV века мало известна, и вряд ли она чем-то заметно отличалась от других. При этом, как ни странно, подобные школы могли возглавлять выдающиеся люди церкви. Скажем, Дидим Слепец стоял во главе Александрийской школы в конце IV века. А архиепископом Александрийским в то же самое время, напомню, был Феофил Александрийский, организатор травли свт. Иоанна Златоуста, исключения его из диптихов, инициатор знаменитого «собора под дубом». Мы видим, насколько разные персоналии могли синхронно существовать в рамках одной местной церкви. Очевидно, что Дидим занимал некое положение, будучи тем, кто харизматически вводит в Церковь, но при этом его положение в церкви уже совершенно несопоставимо с тем, что в свое время отводилось Клименту или Оригену. А после Дидима о функционировании Александрийской школы уже почти ничего неизвестно. Единственная самобытная школа, которая еще продолжала существовать, – Эдесская. Но она благодаря стараниям все тех же александрийских персонажей приобрела подмоченную репутацию – в силу ее то ли реального, то ли мнимого несторианства.

Юлия Балакшина: Мой вопрос несколько выходит за временные рамки Вашего доклада. Если в ситуации, «когда повсюду явилась Церковь», когда она стала массовым явлением, произошел сдвиг в сторону методики, то логично предположить, что в какой-то иной момент, когда почему-то совершается обратный процесс и церковь снова становится делом избранных, должно происходить – и, видимо, происходило – обратное смещение и в сфере катехизации. То есть из методического, в первую очередь ораторского явления она вновь могла становиться делом внутренним, сущностным? Могли бы Вы привести какие-то примеры такого обратного движения, если они имели место в истории?

Давид Гзгзян: За вычетом того, что я сам живой участник (точнее, живой пассивный участник) этого перелома, что я могу еще сказать? Нечто подобное происходит там и тогда, когда появляется запрос на вхождение в Церковь как средоточие жизни с избытком. Исторически он, как правило, выражается в практике духовного назидания, которое складывается по преимуществу в виде аскетического предания у отшельников. Огласительные слова, как известно, создает и прп. Феодор Студит, но и это – поучение инокам, как войти в монастырь и сделаться полноценным его обитателем.

Надо сказать, что в этом смысле мы до сих пор не очень отчетливо представляем себе соотношение феноменов одновременного оживления учительства и духовной жизни в России. Любопытно, что эпоха прп. Сергия связана с тем, что Троице-Сергиев монастырь, который в его время был просто Троицким, по инициативе Сергия заимел самое большое на тот момент собрание рукописей. В очень короткий период, от Сергия до 30‑х годов XV века, как замечает Михаил Андреевич Оболенский, повышается интерес русского монашества не к кому-нибудь, а к свт. Григорию Богослову. Но уже к концу XV века Григория Богослова практически вообще не читают, а внимание переключается на свт. Иоанна Златоуста. Мы не противопоставляем одного другому, речь просто о характере интереса. Григорий Богослов вызывает интерес как мистик, а Иоанн Златоуст – как учитель нравственности. Учитель нравственности как предмет преимущественного внимания в духовном центре – это показательное свидетельство того, что происходит с этим духовным центром. То же самое можно сказать про время Нила Сорского или Паисия Величковского. Почему-то в периоды оживления духовной жизни так или иначе восстанавливается и традиция учительства: появляется живой человек, который заново вводит людей в дух и смысл Церкви.

Я не могу утверждать, что одно всегда связано с другим. Но когда появляются именно духовные центры, когда выявляется некоторая традиция, то ее поддерживают люди, которые учительствуют, хотя они и не используют этого термина. Тем не менее живая традиция созидается именно на этом.

Итак, в некий исторический момент возникает потребность в настоящей жизни. Указанные люди ее инициируют, и на эту инициативу они должны нанизывать опыт. Опыт хорош тогда, когда его можно собрать. Если он останется сугубо индивидуальным достоянием, то его носитель станет лично святым, но от него не пойдет традиция. А возникновение духовной школы свидетельствует о сопряжении живого духовного интереса с кристаллизующейся школой вхождения в то, как этот живой интерес удовлетворяется.

Наталья Адаменко: В Вашем докладе прозвучала мысль, что катехизатор прежде всего должен быть свидетелем Церкви, а это значит, свидетелем Христовым, т.е. речь идет о некотором соединении тех служений, которые сейчас наоборот разводятся – катехизатора и миссионера, свидетеля и учителя. В древней церкви они соединялись в одно служение и в одном человеке. Может быть, в подготовке нынешних катехизаторов это тоже стоит учитывать?

Давид Гзгзян: Тут, я думаю, все чуть сложнее. Я не готов исчерпывающе охарактеризовать эту сложность. Но я не могу сказать, что учителя церкви в древности – это по преимуществу миссионеры. Взять, к примеру, Оригена: это человек с какой-то странной репутацией, к которому людей приводят (или они сами к нему приходят). Он не замечен как миссионер – в том смысле, в каком мы знаем и представляем себе апостольское служение. Правда, и апостолы приходили не на пустое место, а на подготовленную почву. Но вот про Оригена неизвестно, чтобы он куда-нибудь ходил с миссией, и про Климента тоже. Они, скорее, не отлучались из своей школы, а люди уже сами их находили. Это же надо было в тех условиях – когда затишье сменяется бурей, гонениями – заработать такую репутацию, чтобы ищущие приходили к ним сами! Они были миссионерами в особом смысле: да, это миссия, но, как бы это точнее сказать, пассивная. Пассивная в смысле отсутствия какой-то яркой внешней инициативы. Это миссия обликом, но не специализированным усилием. Но вообще в это время церковь по преимуществу так и миссионерствовала: «смотрите, как они любят друг друга». Мне не хотелось бы концентрироваться на том, что миссия и катехизация не одно и то же. Наверное, потенциально учитель – это человек, который способен к свидетельству вовне. Вопрос, какого характера это свидетельство. Оно происходит все-таки не случайно, для него должна возникнуть некая почва. На абсолютно пустом месте подобная миссия не рождается.

Да, наверное, учитель лучше других знает разные выходы из того лабиринта жизни мира сего, которому, к слову говоря, Григорий Неокесарийский уподоблял различные философские учения. Ориген как раз был велик тем, что из любого такого лабиринта мог вывести человека на свет Божий, но только после того как слышал крик: «Я заблудился, я хочу выйти!» Как-то он не кидался за всеми подряд.

Так что с миссией в этом смысле есть вопросы: кто в этой встрече проявляет инициативу, где она начинается и т.д.

Священник Георгий Кочетков: Как известно, сщмч. Иустин Философ, например, был не только учителем, но и свидетелем. Его «Диалог с Трифоном иудеем» тому живое подтверждение. Видимо, не все и не всегда могут достичь такого п0оложения и не обязательно по субъективным причинам, чтобы о них знали и к ним приходили. С кем-то в самом деле такое происходит, а кто-то живет в иных обстоятельствах, и подобного случиться с ним не может в принципе: можно сколько угодно ждать, но никто не придет.

Поэтому в нашей огласительной практике есть правило (о нем, может быть, на конференции стоит еще поговорить): катехизатор должен сам привести на оглашение хотя бы одного человека. Наличие такого опыта воспринимается как безусловный плюс. Это не жесткое требование, но ясно выраженное пожелание: если ты катехизатор, то постарайся и сам приводить людей ко Христу. Ты будешь, во-первых, по-другому отвечать за них, во-вторых, трудиться не только на своем поле, немного шире смотреть и понимать внешние и внутренние проблемы церковной жизни.

Интересно было бы в принципе узнать, какой здесь существует современный опыт, и постараться об этом поговорить. Древняя практика наверняка тоже дает какие-то ориентиры, какие-то свидетельства. В целом затронутая тема довольно непростая.

Дмитрий Гасак: В наше время ситуация с оглашением немного похожа на ту, с которой приходилось сталкиваться древним христианам. Сейчас мы видим некие организационные усилия церковной власти по возрождению катехизации. А как в древней церкви опыт Оригена или других учителей соотносился с инициативами их правящих епископов по организации процесса оглашения?

Давид Гзгзян: Применительно к Оригену известно два взаимоисключающих прецедента. Вообще это довольно болезненный вопрос, как учительство вытесняется институциализацией, причем, как я уже говорил, дело тут не только и не столько в некоем умысле, а в какой-то перемене внутреннего климата церковной жизни. По факту нам известно следующее: из-за того, что Оригена рукоположили в пресвитера в Палестине, не поставив в известность Александрийского архиепископа, – он был фактически изгнан из Александрии. Вряд ли его правящий архиерей поступил так лишь оттого, что Ориген нарушил дисциплину. Но возникает резонный вопрос: если епископ пекся о благополучии школы, то на кого он думал ее оставить?

Я не помню, был ли еще жив в тот момент помощник Оригена Иракл (или, как писали до революции, Геракл), который, кстати, больше имел дело с начинающими. Создается впечатление, что в период между Оригеном и Дидимом каких-то значительных величин в Александрийской школе просто не было; а то, что без Оригена школа останется без учителя, епископа как-то не очень заботило. Но с другой стороны, куда Ориген в итоге попал? К епископу-покровителю, который не просто его обласкал, а создал для него, как сейчас бы сказали, тепличные условия. В Кесарийской школе Ориген мог делать все что угодно, поэтому он ее и устроил по собственному усмотрению. За ним записывали семь стенографов (как и в случае со Златоустом), поэтому что-то из его поучений и сохранилось в виде рукописей. Хотя, напомню, это первая половина III века (в отличие от Златоуста, который находился в гораздо более благорасполагающих условиях).Так что здесь мы имеем пример амбивалентного отношения к учителю со стороны епископа.