Ханна Арендт о тоталитаризме

Хотя многие исследования Ханны Арендт опубликованы по-русски, они, я боюсь, не прочитаны еще всерьез в нашей стране – о других странах судить не берусь. Здесь пойдет речь лишь об одной ее книге, совмещающей глубокое философское рассуждение, дотошное историческое исследование и почти публицистическую остроту.

Книга «Истоки тоталитаризма» – одна из первых в истории попытка разобраться в существе тоталитаризма, и, по-видимому, по сей день остается самым точным его описанием. С ним можно соглашаться или не соглашаться, но на мой взгляд, лучшего до сих пор не появилось. Это тем более замечательно, что автор был очень ограничен в источниках, касающихся советской версии тоталитаризма. Раскрытие этих источников в более позднее время чаще подтверждают суждения Арендт, чем опровергают их.

Книга очень точно показывает, что тоталитаризм есть явление абсолютно уникальное, не имевшее прецедентов в человеческой истории. Никакие выработанные в политической философии или социологии концепции не помогают его понять. Ни одна из категорий, выработанных прежде для характеристики беззаконых и даже преступных типов власти, здесь не подходит. Тоталитарное господство не является тиранией, диктатурой, деспотией. Эти и им подобные режимы, возможно, содержат какие-то зародыши тоталитаризма, но в целом принципиально отличаются от него. Это отличие, как правило, не улавливается вследствие абсолютной иррациональности тоталитарной власти. То, что произошло в середине XX века в Советском Союзе и в Германии пребывает за пределами человеческого разума. Это невозможно объяснить никакими привычными мотивациями, к которым прибегали при анализе обычных тиранических режимов.

Это важно оговорить с самого начала. Речь идет о попытке предотвратить серьезную ошибку, которую делали как исследователи, так политики. Они оценивали перспективы развития подобных режимов и возможности общения с ними, исходя из понятных человеческих мотиваций. Слова и поступки тоталитарных лидеров пытаются свести, например, к чьим-то эгоистическим притязаниям или, напротив, к традиционным национальным интересам. Говорят о жажде власти, страсти к обогащению той или иной социальной группы или политической элиты. Иными словами, в оборот пускаются те представления, которыми обычно объяснялись действия тиранических или диктаторских режимов на протяжении всей политической истории человечества. Были попытки как-то прогнозировать политику тоталитарных вождей на основании этих ординарных представлений. Прогнозы чаще всего были оптимистическими, поскольку даже самые неприглядные с моральной точки зрения интересы все же требуют какого-то компромисса, какого-то сотрудничества, учета реальных препятствий и, соответственно, чужих интересов. Такого рода ожидания были, например, в конце 30-х годов у западных правительств, которые честно надеялись, что путем компромиссов им удастся предотвратить агрессию гитлеровского режима. Подобные надежды были и в российской истории. Вспомним, например, упования русской эмиграции, выразившиеся в концепции «смены вех». Ее авторы рассчитывали, что столкнувшись с необходимостью следовать реальным интересам российской национальной политики, большевики вынуждены будут отказаться от жесткой идеологии и от террора и создадут, в конце концов, более или менее традиционный политический режим. Все такие прогнозы были, как правило, неудачными. Действия тоталитарного режима оказывались принципиально непредсказуемыми.

Это была принципиальная ошибка политиков и политических мыслителей, которые ожидали какой-то естественной человеческой реакции, пусть даже честолюбивых, жадных, эгоистичных людей. Пытались вычислить интересы и объяснить их действия. А они действовали вопреки всем расчетам.

Классический пример такого поведения – действия Гитлера в последние два года войны. Германия явно терпит поражение на Востоке. Чтобы как-то удержать восточный фронт, необходимо перебрасывать войска. Эти войска, уже готовые, стоят и ждут, но их не перебрасывают, потому что эшелоны заняты на депортацию евреев, которых везут в лагеря уничтожения. Этого не могли понять тогда. Непонятно это и сейчас.

Столь же непонятна и система ГУЛАГа в нашей стране. Даже если принять постулат о том, что для страны было крайне необходимо создать в краткие сроки тяжелую индустрию, то рабский труд полуживых лагерников едва ли имел какой-то смысл. ГУЛАГ был крайне неэффективным с экономической точки зрения предприятием. Индустриализация и рост военной мощи явно не требовали подобных акций.

Какая была в этом потребность? Что подвигало людей на подобного рода действия? То, что происходило при этих режимах, действительно требует серьезного размышления.

Ханна Арендт заметно сужает рамки тоталитаризма по сравнению с другими – в том числе и более поздними – авторами. Она, по сути, называет тоталитарными только два режима – гитлеровский и сталинский. Она не считает таковым режим Муссолини, хотя сам Муссолини и ввел  термин тоталитарное государство. Не считает она тоталитарным, при всей его чудовищной жестокости, тот режим, который создали большевики в 1917 году, равно как и режим, возникший в СССР после 1953 года. Тоталитаризм она ограничивает именно правлением Сталина. Далее мы увидим мотивации для такого ограничения.

Империализм

Поговорим теперь об исторических истоках тоталитаризма. В книге им посвящены два раздела: «Антисемитизм» и «Империализм». В них Ханна Арендт дает довольно подробный очерк тех политических и идейных движений девятнадцатого столетия, из которых вырос тоталитаризм. Здесь я остановлюсь лишь на втором из них. Хотя первый также весьма важен, но есть основания думать, что именно империализм в большей мере определил черты советского тоталитаризма.

Под империализмом понимается колониальная экспансия – захват колоний с целью вывоза капитала. Эта экспансия создает определенный характер мышления, определенный тип человека, в конечном счете и некую политическую силу. При благоприятных условиях все это может стать прототипом для тоталитарной власти.

Тип человека, о котором здесь идет речь, – колониальный чиновник – тот, кто осуществляет власть митрополии в колонии. Эта власть, в сознании ее носителей, постепенно окружается романтическим ореолом. Во всем блеске его представил Киплинг, воспевший бремя белого человека. По отношению к подвластному колониальному населению он выступает носителем высшей идеи. Возникает осознание избранности, особой миссии.

Человек, облеченный особыми полномочиями, мыслит себя не просто политическим деятелем или администратором. Он осуществляет власть, исполняя высший закон, служа даже не метрополии, а высшей силе, наделившей его особым призванием и властью. Он утверждает новый порядок в мире, несет цивилизацию и просвещение.

Этот взгляд на свою миссию тесно коррелирован с политической практикой. Исполнитель высшего закона не связывает себя юридическими нормами. Колониальная администрация управляет посредством декретов. Т.е. она осуществляет бюрократическое управление, основанное на волевых решениях, не ориентируясь на какие-то правовые ограничения, гуманные ценности или моральные нормы — на все то, что ограничивает власть в метрополии. Декрет, т.е. чрезвычайное, вызванное текущей ситуацией постановление власти, подменяет закон. В результате управление не получает никакого правового основания. Законность оказывается ненужной, даже вредной, поскольку стоит на пути волевых решений администратора.

Ханна Арендт обращает внимание на особую опасность, которую она обозначила как «эффект бумеранга» – перенос в метрополию колониальных методов управления. Этот эффект создал серьезные проблемы для традиционных колониальных держав: Британии и Франции. Но в них он был смягчен удаленностью колоний и культурной дистанцией между колонизированными народами и населением метрополий. Особую силу этот эффект имел в России, колониальная практика которой существенно иная.

Есть определенная близость колониальной политики, которую осуществляли континентальные державы: Россия, Германия, Австро-Венгрия. С этой политикой связано рождение (почти одновременное) двух схожих идейных течений, известных как панславизм и пангерманизм. Об этом следует поговорить подробнее.

Специфика континентального империализма. «Пан-движения»

Для этих стран, как я уже сказал, эффект бумеранга ничем не смягчен, грань между колонией и метрополией почти стерта. Экспансия осуществляется не в отдаленных заморских территориях, а в непосредственной близости. В известной мере можно говорить о «самоколонизации» или «внутренней колонизации»¹.

Континентальные колониальные державы – в первую очередь Австро-Венгрия и Российская империя – постоянно тяготеют к подмене закона декретом. В них охотно отдают предпочтение волевым административным методам управления. Но есть в них еще одна опасная черта. В условиях континентальной империи не складывается национальная идентичность. Идеология пан-движений (так Арендт именует пангерманизм и панславизм) возникает там, где невозможно национальное государство. Национальное государство строится по определенной схеме, которая предполагает единство трех факторов – нация, государство, территория. Нация – это прежде всего политическое единство, основанное на представление о некоем (хотя бы минимальном) наборе общих ценностей, об ответственности за свою территорию, которую нужно обустраивать и защищать, о своем государстве, за которое тоже нужно нести ответственность².

Особенность германского и российского колониализма делает все это невозможным. В этих империях (я имею в виду Российскую и Австро-Венгерскую) никакая нация не чувствует себя ответственной за какую-то территорию. Строго говоря, здесь вообще не было наций. Этнические образования распылены и перемешаны, они неясным образом – все по-разному – связаны с государством, здесь нет различия между метрополией и колонией. Но самое важное – нет ясных оснований для самоидентификации. Есть некое представление о чем-то русском (или германском), которое должно лежать в основании этих государственных образований, но нет ничего, что каким-то определенным образом создавало бы солидарность русских или германцев, что определенным образом определяло бы их ответственность. В результате возникает идеология, основанная на мифической самоидентификации. Появляется идея некой общей славянской (или германской) души, некого особого свойства, присущего каждому индивиду, где бы он ни жил, какими бы правами он ни обладал, который может перемещаться по всему свету и всюду он несет в себе эту особую славянскую или германскую сущность. Это представление очень тесно связано с идеей пан-движения – панславизма и пан-германизма – единство, всех славян или всех германцев, которое должно быть осуществлено в рамках некой не имеющей определенных границ и постоянно расширяющейся империи. Особенность идентификации для таких народов тесно связана с установкой на экспансию. Первая ее цель – присоединение ближайших территорий, населенных такими же как мы, но находящихся под неким чуждым игом. Соответственно, речь идет сразу же о некой особой миссии. Национальная идентификация основана на представлении об избранности, об особой миссии и о праве безгранично расширяться ради ее осуществления.

Рассматривая пан-движения, Арендт цитирует довольно много высказываний наших соотечественников (например, Н. Данилевского, Ф. Достоевского, В. Розанова), которые демонстрируют идеологию избранности. В них возникает образ «народа-богоносца», облеченного особой харизмой. Он выделен среди других народов мира и должен нести в мир особый дар, который присущ только ему. И этот дар непременно должен распространяться в результате безграничной колониальной экспансии, за счет присоединения территорий, за счет имперской политики, основанной на жесткой имперской власти. Сразу возникает представление о иерархии внутри человечества. Если европейский национализм имеет определенное представление о семье наций, о равноправных нациях, которые способны взаимодействовать, организуя мировой порядок, то здесь возникает представление о какой-то либо биологически, либо мистически возникшей иерархии наций³. Об исторической динамике подобных воззрений уже легко догадаться. Весьма показательно, что некоторые высказывания Гитлера звучали бы весьма органично в устах идеологов пан-движений. Вот одно из них: «Всемогущий Бог создал нашу нацию. Мы защищаем Его дело, защищая самое ее существование»⁴.

В этом контексте возникает еще одна важная тема: беспочвенности и изоляции. Специфика континентальных империй в том, что их народы не обретают, как я уже говорил, собственной территории. Они склонны к миграциям, постоянно перемешиваются, теряют почву под ногами. Кроме того, здесь не возникает устойчивых связей между индивидами, не складываются эффективные общественные институты. Государство оказывается, по существу, единственным стабильным институтом, обеспечивающим единство и координацию.

Такое состояние порождает мечту о высшем единстве, осуществленном с помощью государства и исключающем всякую внутреннюю дифференциацию. Идеалом полагается некий высший тип единства⁵, исключающий всякий частный интерес. Пан-движение грезит о неопределенном мистическом теле народа, в котором нет места разделениям. Практическое следствие этих грез в том, что всякий групповой интерес, всякая особая позиция внутри целого должна быть устранена. Это – прямое противопоставление понятию о национальном государстве. Последнее честно признает, что внутри него есть группы с разными интересами, что между ними возможны конфликты, которые проявляются на самых разных уровнях, прежде всего на политическом. Поэтому в нем вырабатываются формы для легального и мирного обсуждения интересов. Предполагается наличие у общества сложной структуры, в рамках которой идет постоянное общение. Единство национального сообщества основано не на однородности, а на признании разногласий, поиске компромиссов и временных консенсусов. Иными словами, предполагается постоянная (подчас весьма тяжелая) работа по обустройству совместной жизни. Ясно, что такая работа часто идет отнюдь не гладко. Но все же именно такая форма единства полагается нормой.

В идеале пан-движений у общества не предполагается сложной структуры. Оно предполагается абсолютно единым, монолитным, выражающим некую общую волю или общую идею. Поэтому всякая дифференциация, всякое выявление особенности рассматривается как нечто преступное, недопустимое, подлежащее устранению, возможно, насильственному. 

Впрочем, речь пока идет лишь об умственных построениях интеллектуалов. Все пан-движения остаются верхушечной идеологией. Возможно, при иных условиях они остались бы в памяти как безобидные романтические иллюзии. Они в конце XIX века регулярно претендовали на то, чтобы стать государственной идеологией, но это не складывалось. В Австро-Венгрии пан-германизм был всегда враждебен государству, враждебен исходно, по своей установке. Для пан-германистов Австро-Венгерская монархия была врагом. Сама ее суть в том, чтобы не дать осуществиться германскому единству. В Российской империи отношения складывались по-разному, но все же панславизм никогда не был полностью признан государством⁶.

Масса и тоталитарное движение

Описанные идеологии получают новую жизнь после Первой мировой войны. Именно тогда воникает особый социальный контекст, в истории появляется новый субъект, который Ханна Арендт характеризует словом «масса». Понятие массы – центральное для анализа тоталитаризма. Арендт довольно подробно его рассматривает, делая предметом анализа два термина, исходно возникающих как метафоры: масса и толпа. Толпа – предшественница массы. Толпа была давно. С ней сталкивались разные политические режимы прошлого. Люди толпы – это лишенные социальных связей индивиды, не способные к регулярному общению, выброшенные из всех стабильных социальных групп. Они озлоблены и обижены. Поэтому толпа всегда заряжена неким революционным потенциалом. Но раздраженность толпы вызвана тем, что она не может – в рамках существующей политической системы – добиться желанных целей. У толпы есть некий, более или менее осознанный интерес. Он связан с теми недостижимыми для толпы жизненными стандартами, которые демонстрирует элита общества.

Масса появляется после Первой мировой войны. Это появление было замечено многими. Еще в 20-х годах, т.е. прежде, чем появились тоталитарные режимы, Ортега-и-Гассет писал о восстании масс.

Масса – результат тотальной дезинтеграции. Это результат того, что громадное число людей перестают чувствовать себя внутри какой бы то ни было общественной структуры. Они перестают чувствовать себя связанными какими-либо общими интересами, задачами, мотивациями. Масса не имеет никаких интересов или, по крайней мере, совершенно не способна их осознать. Этим она отличается от толпы. Арендт пишет, что масса не способна ни к какому объединению на основе общих интересов.

Появление массы достаточно опасно для политической системы. Прежде всего, масса не приемлет многопартийности, поскольку партии представляют собой объединения, созданные на основе осознанных интересов и целей. Массу раздражает всякая общественная дифференциация. Вообще ей непонятна сколько-нибудь сложная структура общества.

Кроме того, массе свойственно бесчувствие к аргументации. Человек массы не умеет обсуждать общие интересы, не умеет учитывать чужие интересы. Он вообще не умеет самостоятельно что-либо внятно сформулировать. Поэтому его бесполезно в чем-либо убеждать на рациональном уровне. Совершенно невозможно ему объяснить, что ему выгодно, что ему невыгодно, что ему хорошо, что плохо. Соответственно, для человека массы кажутся совершенно ненормальными любые разногласия. Вообще отношение к разногласиям – важнейшая черта человека массы. Он не может понять, что разные люди по-разному мыслят, но при этом могут что-то обсуждать и в чем-то соглашаться. У него есть инстинктивное чувство, что разногласия непреодолимы, поскольку вызваны глубинными внутренними свойствами людей. Если он думает иначе, чем я, то это значит, что он – существо иного рода и договориться с ним невозможно. Например, он утверждает так, потому что он капиталист (еврей, американец). Имеет значение не аргументация, а личность (точнее, идентичность) говорящего. Поиск согласия – бессмысленная затея. Истина должна быть только одна, и она должна быть хорошо известна.

Именно масса оказывается питательной средой для тоталитарных движений.

Тоталитарное движение возникает на идейной основе, весьма близкой к идеологии пан-движений. Но тоталитарное движение возникает внутри массы. Тоталитарное движение находит отклик у человека массы, который не способен к дифференциации, к пониманию различий. Оно дает такому человеку удовлетворение, поскольку насыщает гнетущую жажду какой-нибудь идентификации, какого-то единства, каких-то социальных связей. Оно подтверждает и поощряет ненависть к многообразию, объявляет пустым и ненужным всякую «говорильню», связанную с различием интересов и взглядов. Оно дает слабому и обиженному человеку ощущение силы, которая только и может быть настоящим аргументом. Сила же, как известно, в единстве и сплоченности миллионов.

Кстати, энтузиазм человека массы, захваченного тоталитарным движением гениально выразил Маяковский. Не могу удержаться, чтобы не процитировать:

Единица! –
 Кому она нужна?!
Голос единицы
 тоньше писка.
Кто её услышит? –
 Разве жена!
И то
 если не на базаре,
 а близко.
Партия –
 это
 единый ураган, 
из голосов спрессованный
 тихих и тонких, 
от него
 лопаются
 укрепления врага, 
как в канонаду
 от пушек
 перепонки.
Плохо человеку,
 когда он один.
Горе одному,
 один не воин –
каждый дюжий
 ему господин, 
и даже слабые,
 если двое.
А если
 в партию
 сгрудились малые –
сдайся, враг,
 замри
 и ляг! 
Партия –
 рука миллионопалая, 
сжатая
 в один
 громящий кулак. 
Единица – вздор,
 единица – ноль, 
 один –
 даже если
 очень важный –
не подымет
 простое
 пятивершковое бревно, 
тем более
 дом пятиэтажный. 
Партия –
 это
 миллионов плечи, 
друг к другу
 прижатые туго. 
Партией
 стройки
 в небо взмечем, 
держа
 и вздымая друг друга. 
Партия –
 спинной хребет рабочего класса. 
Партия –
 бессмертие нашего дела.
Партия – единственное,
 что мне не изменит.
Сегодня приказчик,
 а завтра
 царства стираю в карте я.
Мозг класса,
 дело класса,
 сила класса,
 слава класса –
вот что такое партия.

В этом отрывке из поэмы «Владимир Ильич Ленин» внимания заслуживает буквально каждая строчка. Речь в нем идет о потерянном человеке, который не нужен даже собственной жене. Единица – изолированный в обществе индивид, не знающий, кто он и зачем живет. Он сам чувствует, что он «вздор», «ноль». И для него нет ничего желаннее почувствовать себя частью грандиозного всесокрушающего целого. Ощущение слабости и зависимости («каждый дюжий ему господин») сменяется чувством необычайного могущества. Те, кто были раньше господами, теперь принуждены «замереть и лечь». Те, кто был объединен какими-то социальными связями (возможно, те самые «двое слабых»), и имел какое-то значение в обществе, теперь осознают свою ничтожество, столкнувшись с «громящим миллионопалым кулаком». Очень важно завершение отрывка: став частью могущественного движения, эта никчемная единица превращается в господина мира («царства стираю на карте я»). Здесь, быть может, самая суть тоталитарного движения – оно вершит историю, меняет мир, через него осуществляется судьба всего человечества.

Тотальность начинается с целостной отдачи себя движению. Это не партия, хотя и нацисты, и большевики назвали свое движение этим словом. В партию человек вступает, чтобы отстаивать определенные интересы и выражать определенную позицию.

В движение человек вступает, чтобы в нем жить, оставляя за бортом все остальное⁷. Тотальная отдача себя, как уверяет Ханна Арендт, как раз является свойством человека массы. Она указывает на парадоксальную черту человека массы – у него исчезает инстинкт самосохранения. Безразличие к окружающему, непонимание своих интересов, неумение общаться и находить связи с другими людьми приводит к странному безразличию к самому себе, обесцениванию себя. Ценность самого себя теряется в этих условиях, равно как и ценность другого. Поэтому такой человек с готовностью отдает себя, всю свою жизнь некоему, по сути первому попавшемуся движению, которое готово его подобрать.

Идеология

Важная составляющая тоталитарного движения – идеология. Предельная идеологизация жизни вполне соответствует настроению массы. Содержание идеологии не играет особой роли. Важна ее форма и способ подачи. Что касается последнего, то он определяется важнейшим запросом массы – требование абсолютной истинности и враждебность к иному суждению. Тоталитарная идеология часто имеет вид пророчества. Она выступает как откровение последней истины. Сам факт несогласия с ней оказывается достаточным основанием, чтобы признать какое-либо утверждение ошибочным, а его автора – врагом.

Поговорим теперь о форме или способе построения тоталитарной идеологии. На практике было осуществлено две: коммунистическая и нацистская. Они различны по содержанию, но совершенно одинаковы по структуре. Главное их основание – указание на движение к какой-то весьма туманной цели. Они обращены к человеку, который жаждет однородности. Несмотря на то, что коммунистическая идеология выдает себя за идеологию конкретного класса, она ставит своим идеалом, бесклассовое, т.е. совершенно однородное общество. Так же как для расисткой идеологии раса есть совершенно однородное образование, в котором никто не выделен специально.

Другой важный аспект идеологии связан с тем, что она должна оправдать свою претензию на истинность. Это достигается двумя способами: научностью и логичностью. 

Обе названные идеологии опираются на якобы открытый их основателями универсальный закон, определяющий ход всей человеческой истории. Что интересно, в обоих случаях мы имеем дело с попыткой паразитировать на дарвиновской теории эволюции. В случае нацизма речь идет о борьбе рас, определяющей содержание истории и приводящей к уничтожению слабых и непригодных для жизни человеческих популяций. Коммунизм подобным образом представляет борьбу классов обрекающей на исчезновение классы, связанные с отжившей экономической формацией. Эти положения определяют не только характер идеологий, но и практики тоталитарных режимов. Позже я скажу об этом подробнее. Что касается идеологий, то они конструируются на основе высказанных посылок с неумолимой логичностью. Это представляет их особую черту – они приобретают вид неопровержимых теорий, с помощью которых можно объяснить абсолютно все. Приверженец идеологии способен найти истинную сущность любого события. Ему ясны причины всех войн и революций, подлинные мотивы всех политических решений, настоящие основания всех высказываний и мнений. Все, что он видит в жизни, он рассматривает как следствие принятых им «научных» предпосылок. Все происходящее объяснено, поскольку логически выведено из незыблемых оснований.

Человек, разделяющий тоталитарную идеологию, достигает совершенной ясности. Он живет в логически выстроенном, непротиворечивом мире, созданном усилиями идеологов. Это – воображаемый мир. Отдавшись тоталитарному движению, человек массы оказывается отрезан от реальности, что вполне созвучно его собственному настроению. Реальность слишком сложна. Ее трудно принять и пережить. Столкновение с ней всякий раз требует новых усилий мысли. Воображаемый мир тоталитарных идеологий избавляет от этих усилий. Его безапелляционная логика убивает мышление.

Решающее значение для тоталитарного движения, а затем и для тоталитарной власти имеет массовая пропаганда. Именно она формирует особый тип сознания, избавленного от потребности мыслить, от мучительных двусмысленностей и непонимания. Именно ей отводится особая миссия – интерпретация реальных событий в терминах идеологии и тем самым помещение их в воображаемый мир. В сознании советского человека было твердое убеждение, что он живет в лучшем в мире государстве, тогда как народы, населяющие остальной мир, мучаются от невыносимого капиталистического угнетения. Это ложное убеждение логически вытекало из основополагающих идеологических посылок. Пропаганда, умело комбинируя ложь с правдой, легко подтверждала это убеждение, ссылаясь в том числе и на реальные факты. Можно найти очень много примеров такого действия массовой пропаганды.

Практика тоталитарных режимов

Теперь мы подходим к практике тоталитарных режимов, к тем действиям, которые эти движения осуществляют после захвата власти и уничтожения всякой реальной оппозиции. Хоть как-то понять эту чудовищную практику можно, лишь имея в виду специфику идеологии и ориентацию на массу, которая в этой идеологии присутствует.

«Научная» основа идеологии определяет задачу тоталитарного движения, а затем и тоталитарной власти. Эта задача – исполнение закона истории или природы. Большевистская идеология связана с марксисткой теорией о смене исторических формаций в результате классовой борьбы. Эта смена исторических формаций представляется как историческая эволюция, идущая по неуклонному закону, в котором не может быть никаких исключений. Расовая теория нацистов апеллирует к дарвиновской теории борьбы видов и, соответственно, к природной биологической основе человеческого существования. В обоих случаях предполагается исполнение некоего сверхчеловеческого закона. Из этого вытекает сверхчеловеческий характер тотальной власти. Она претендует на то, чтобы быть полноценным исполнителем высшего закона. Это некая самоотверженность и самопожертвование. Соответственно такая власть не может ограничиваться никакими человеческими установлениями типа морали и права. Ей чужд какой-либо человеческий интерес. Она по ту сторону добра и зла. Соответственно, человеческая особь – это только проводник закона. Человеческая масса — это материал, на котором исполняется закон. И вот эта странная, по-видимому, так же вытекающая из состояния массы готовность видеть себя материалом для исполнения закона оказывается принципиальной основой тоталитарного движения. Потому что это законы движения, это законы совершенно иные, чем, например, законы юридические. Юридический закон устанавливает некоторую стабильность. Он один и он установлен раз и навсегда или на какое-то время. Законы движения, всемирные и не знающие исключений законы истории управляют постоянной изменчивостью. Эти законы определяют отмирание одних форм жизни и возникновение других, исчезновение одних групп и появление других. Тоталитарная власть – это высший исполнитель закона, задачей которого является уничтожение отмирающих групп. В этом смысле человек перестает быть человеком. Человек должен стать элементом в круговороте. Идет постоянное отмирание ненужного. Это отмирание в реальности означает непрерывное убийство или переделывание человека, что, по сути дела, одно и то же. Человек либо переделывается во что-то иное, либо уничтожается как отработанное.

Следует обратить внимание на эту «работу с человеком». Движение делит человечество на три категории. Первая – это осознанно действующий авангард, наделенные сверхчеловеческими полномочиями исполнители высшего закона. Вторые – материал, подлежащий переработке. Необходимо превратить хаотически, подчас спонтанно действующее множество людей в однородную массу, исполняющую установленное высшее предназначение. Наконец, третью категорию составляют те, кто обречен высшим законом на исчезновение – слабые расы, отмирающие классы. Все они попадают в разряд «объективных врагов». Независимо от реальных деяний, они должны быть ликвидированы ради того, чтобы история имела полноценное продолжение.

Границы между этими категориями весьма подвижны. Поэтому тоталитарная власть никому не дает гарантий безопасности. Активное участие в движении и преданность всемирно-исторической миссии не означает, что в известный момент ты не перейдешь из первой категории в третью. Движение динамично и отмирание отжившего происходит постоянно. Признания собственной вины, которыми знамениты сталинские процессы над «врагами народа», свидетельствуют, что жертвы могут вполне осознанно соглашаться с такой динамикой.

Основные усилия тотальной власти направлены на борьбу с человеческой спонтанностью. Если нам открыт высший закон, управляющий человеческой жизнью, то в этой жизни не должно быть ничего «беззаконного», самопроизвольного, совершенного на основании собственных идей или побуждений. Это значит, что материал должен приобрести податливость, а жертва – согласиться со своим уничтожением. Нацисты, кажется, преуспели в этом больше. Им удалось довести людей до такого состояния, что они тысячами покорно перемещались к месту собственного умерщвления.

Тоталитаризм создает лабораторию, чтобы в идеальных условиях реализовывать свой вымысел. Это концлагерь. Концлагерь – это место, где тоталитарная реальность воплощена в полноте. Концлагерь – это то место, где человек реально превращается в человека массы и живет по тем законам, которые предписаны ему идеологией. Именно здесь проходит эксперимент по полному уничтожению человеческой спонтанности. По сути дела концлагерь – это место, в котором человек перестает быть человеком. Это не просто эпитет, это реальная плановая работа. Как пишет Ханна Арендт: «Это не убийство, а массовое производство трупов»⁸. Причем массовое производство трупов может даже не означать физического убийства. Человек превращается в труп задолго до своей физической кончины потому, что в нем уничтожается все человеческое. Благодаря лагерям мы поняли, что простое убийство – это еще ограниченное зло.

«Убийца, – замечает Арендт, – не посягает на существование жертвы до ее смерти»⁹. Тотальное убийство трактует убитых как никогда не существовавших. Человек перестает существовать как человек вообще. Не просто как физический индивид, который жил и умер. Если он умер, он остается в памяти людей как бывший ранее, как человек с определенным образом жизни, с определенными связями. Здесь задача ликвидации памяти, ликвидация человека как человека вообще. Ханна Арендт пишет, что концлагерь заставляет самого человека принять себя как нечеловека, забыть о самом себе как о человеке. Для полного торжества тоталитаризма весь мир должен стать концлагерем. Но технически это невозможно, по крайней мере, временно.

Человек, у которого всякая спонтанность исключена, – это уже не человек. Ни один самый жестокий тиранический режим, как бы он ни притеснял, все равно лишь ограничивает человеческую свободу, пусть до каких-то очень узких рамок, но никогда не исключает ее полностью. Тоталитарный режим впервые в истории человечества провел, во многих случаях успешно, эксперимент по полному исключению всякой свободы, всякого свободного человеческого действия. Это превращение человека во что-то особенное, чему нет аналога не только в человеческом обществе, но и в природе. Это – даже не животное. Даже его рефлексы сконструированы. Ближайшая аналогия – собака Павлова, которая ест не тогда, когда испытывает голод, а когда звенит звонок. Эту собаку, как замечает Арендт, нельзя уже считать нормальным животным.

Заключение

Есть три человеческих способности, тесно связанных как друг с другом, так и со свободой человека. Эти способности суть: память, чувство вины и мышление. Именно они и ликвидируются тоталитарной властью. Мы уже видели, что уничтоженные режимом должны быть забыты, как никогда не существовавшие. Прошлое вообще перестает существовать как прошлое. История, извращенная идеологическими схемами, превращается в подготовительный этап нынешних великих свершений.

Тоталитаризм уничтожает понятия вины и невинности. Здесь нет представлений о моральной ответственности кого бы то ни было. Жертва становится жертвой и уничтожается не потому, что она виновна. Жертва исчезает потому, что так исполняется ее историческая судьба. Сталинский режим расстреливал, отправлял в лагеря и ссылки миллионы людей, не совершивших никаких преступлений. Но и убийца невиновен в том, что он убивает, потому что он исполняет веление судьбы или высшего закона. 

В конечном счете, тоталитаризм стремится уничтожить способность мыслить. Мысль – самое чистое проявление человеческой свободы. Мышление идет непредсказуемыми путями, ошибаясь, начинаясь заново, переосмысливая исходные предпосылки, продираясь сквозь заросли немыслимого. Именно это противно тоталитарной идеологии, которая всегда права и катится, словно трамвай по рельсам, по колеям своих схем.

Тоталитаризм как политическая система может потерпеть поражение. Но его воздействие на сознание последующих поколений не исчезает, если не предпринять серьезных усилий. Беспамятство, нечувствительность к преступлению, нежелание мыслить – наследство тоталитаризма, которое мы продолжаем нести. Исчерпав содержание одних идеологий, мы легко заменим их другими, построенными по той же форме. Место «передового класса» (или «сильной расы») без труда займет другая квази-национальная или квази-религиозная идея: пассионарный этнос, евразийская цивилизация и т.п. Список уже сейчас весьма внушителен. Много ли надо, чтобы счесть себя носителем этой великой идентичности и исполнителем всемирного, мессианского предназначения?

Обсуждение доклада

Александр Копировский: Можно ли попросить Вас сделать обобщение? И второе: как бы Вы поставили вопрос для обсуждения?

Григорий Гутнер: Ханна Арендт увидела суть тоталитаризма – это радикальная работа с человеческой природой, направленная на ликвидацию человеческой спонтанности и, в конечном счете, человечности как таковой ради исполнения некоего высшего исторического свершения. Это во-первых. Во-вторых, что актуально: это воззрение не является общим, универсальным, а оно рождается в определенной исторической ситуации, которая, вообще говоря, нами не прожита. Эта историческая ситуация связана прежде всего с существованием массы. Откуда взялась масса – это я не очень точно представляю.

Существование массы как таковой,  психология массового человека приводит к этому.

Вопросом, прежде всего, являются сами эти тезисы. Возможно ли иное видение тоталитаризма? Может быть, нужна более развернутая интерпретация этих тезисов, дополнительные иллюстрации, вообще попытка лучшего понимания.

Возможна связь с проблемой вины и проблемой памяти – это «болевые точки». Для тоталитаризма это принципиальные темы. Ликвидируется понятие вины и ликвидируется память. Память есть важнейшее человеческое свойство. Человек, который переработан тоталитарной машиной или превратился в ненужный материал истории, лишается права на память. Забвение жертв – одна из самых серьезных уступок тоталитаризму, которую мы можем сделать сейчас.

Давид Гзгзян: Есть важный вопрос, вытекающий из самой темы – вопрос о последствиях тоталитаризма. Ясно, что эти последствия на себе всерьез испытывает только население постсоветского пространства. Последствия двенадцатилетнего тоталитарного господства в Германии удалось в значительной степени преодолеть. Мы же живем в условиях, когда фактор массы доминирует, чего давно нет в пост-нацистской Германии. Вопрос о последствиях нетривиальный, потому что страна победившего тоталитаризма в истории только одна.

Григорий Гутнер: Да, это вопрос. Это главный вопрос – о нас самих, кто мы сейчас. Даже не где мы живем, а кто мы. Важно понять механизм воспроизведения массового человека и тоталитарных идеологий.

Татьяна Авилова: Была ли атомизация присуща русскому народу и до того, как к власти пришли большевики? Мы обычно говорим, что это продукт власти большевиков.

Григорий Гутнер: Я думаю была в довольно значительной степени, хотя, конечно, не абсолютной. Пан-движения обусловлены во многом именно ей.

Давид Гзгзян: Ханна Арендт различает даже ранний большевизм и поздний. Сталин целенаправленно работает на создание массы. Это уникальный эксперимент над обществом, в ходе которого разорваны какие-то бы ни было связи между людьми.

Григорий Гутнер: Я не уверен, что она здесь полностью права. Во всяком случае, требуются важные уточнения. Конечно, Сталин создает массу, уничтожает всякую общественную дифференциацию, уничтожает общественные группы, способные сознавать собственные интересы. Но с другой стороны, требуется масса, чтобы возникло само тоталитарное движение. Первый вопрос, которым начинается книга – откуда берется массовая поддержка тоталитарных режимов? Тот эксперимент, который проводил Сталин и его тайная полиция, не был бы возможен без такой поддержки. Значит, масса все-таки была, хотя на протяжении периода НЭПа происходила некоторая дифференциация населения. Масса – это, видимо, не все население, но лишь некоторая часть его. Она может быть больше или меньше, хотя, конечно, всегда достаточно велика.

Давид Гзгзян: В Германии и в России реализовались разные сценарии. Единственный классический вариант, когда масса приводит к власти вождя – это в Германии. А в России получилось наоборот. Структура, у которой не было массовой поддержки, себя ей навязала и потом под себя адаптировала. Получается, что она, с одной стороны, разводит Ленина и Сталина, а с другой стороны, должна была быть какая-то закваска. В 1918 году даже на выборах победили не большевики. Победила политическая сила, у которой не было никакой тоталитарной идеологии. Масса – это не все, может быть, даже не большинство. Критически значительное число.

Григорий Гутнер: И она, по-видимому, была. Сама Арендт пишет в других местах о русском крестьянстве как о массе, причем еще до войны. Одна из тем, которая часто обсуждается в ее книге – это бездомность, это лишенность всякой социальной, общественной, человеческой укорененности. Именно из-за этого не могут сформироваться устойчивые общественные связи. Все это усилилось после I Мировой войны, в результате многочисленных миграций, перемещений, передвижений государственных границ, создания новых государств. Вся эта кухня, которая возникла после войны и после довольно неудачных версальских договоров, по всей Европе началось такое брожение, когда люди переставали понимать, где они находятся. Это общеевропейская проблема, коснувшаяся также и России.

Я думаю, что распад Советского Союза, возникновение множества анклавов в постсоветских государствах создает нечто подобное. Это, например, почва для нового панславизма. Появление мифологемы русского мира свидетельствует о явном тренде в эту сторону.

Давид Гзгзян: Эта мифологема не вполне работает.

Элла Рожкова: В историографии есть устойчивая традиция считать, что масса возникла до войны. Первая Мировая война со всеми ее странностями и уникальностями объясняется тем, что изменилась социальная ситуация в мире. Эта гонка была вызвана разными причинами, но такой поразительный отзвук она получила в каждой из стран-участников благодаря тому, что это был уже изменившийся народ. Это первое проявление его как массы. Еще одна традиция существует – возникновение массы и массовой культуры в 20-е годы. Оформление массы и вырастание из этого тотальных движений действительно падает на это время. Но оно подготовлено результатами Первой Мировой войны, повышенной политизацией. Тоталитарное движение получило уже не просто какой-то идеологический толчок, а стало оформляться. Поводы для такой идеологии были. Что касается большевистской партии, у них на втором съезде тенденция к этому уже была – тотальный контроль над членами партии. Сразу была сформулирована установка на втягивание в эту систему, при таком контроле, все большего и большего количества «массы». В 1903 году, когда эта партия возникла, она сразу очень активно, совершенно вразрез с иными традиционными политическими партиями, стала обращаться к тому самому слою, который стал потом основой для тотального движения, во многом деклассированному слою, «массе».

Александр Копировский: Обращение к слою – это обращение к людям. Человек, как писал Достоевский, широк, в нем много чего может одновременно находиться. У Ханны Арендт мы видим скорее обращение не к слою и не к конкретному человеку, а к духам. Ее взгляд на историю спиритуальный, она говорит именно о духах. Бердяев в «Духах русской революции» тоже говорит о них, а не о типах людей, не о конкретных классах. Носителями духа разрушения могут оказываться не какие-нибудь крестьяне, согнанные с земель, а почвенники, вросшие в землю с корнями. Потом ситуация может меняться. Такова судьба протоиерея Сергия Булгакова: он оборвал свои корни (он ведь священнического рода), ушел в позитивизм, атеизм, потом вернулся в Церковь. Мне кажется, нужно учесть эту изменчивость в людях и ситуациях. Нельзя описанные Ханной Арендт феномены пытаться материализовать. Это увлекательно, это как толкование Апокалипсиса: можно его содержание приложить к чему угодно, в том числе и к современности.

Григорий Гутнер: Но здесь речь о конкретных событиях.

Александр Копировский: Эти события у нее мифологизированы: Сталин предстает как миф, Гитлер как миф. Но реальность нельзя настолько мифологизировать. Нельзя даже от таких монстров, как эти двое, убирать конкретику, а тем более – не учитывать их окружения. Там же шел какой-то непрерывный процесс, и далеко не только в смысле смены одного слоя другим, когда кто-то кого-то убивал и становился на его место. Это тоже во многом миф.

Давид Гзгзян: Ну, у Сталина это не миф. Известно, что в 1953 году он загадочно помер, по-видимому, в преддверии глобальной перетасовки. До сих пор нет более убедительной версии, чем что он отправился на тот свет не сам, что ближайшее окружение это как-то унюхало и...

У Гитлера тоже была одна заноза. Германский нацизм как политический режим — это все-таки еще не осуществленный тоталитаризм. Идеологически это самый чистый вариант. Но реальность политическая была другая: у него прусский генералитет. Причем там есть очень любопытные размышления про то, как Гитлер все время подозревает своих генералов, что они его намереваются скинуть, и это похоже на правду, потому что все время там какие-то заговоры то собираются, то не собираются. С другой стороны, есть определенная политическая логика: тех, кто тебя привел к власти в качестве вождя, нужно ликвидировать, потому что при них невозможно быть.

Григорий Гутнер: Гитлеровский тоталитаризм – это концлагеря и массовые убийства. Идея тоталитаризма – в этом.

Давид Гзгзян: Концлагеря как лагеря истребления – это очень позднее явление в Германии. Первые концлагеря – места заключения для политических противников. Лагеря уничтожения возникают существенно позже и не для немцев.

Григорий Гутнер: Здесь принципиально, что они возникают. Сама задача тоталитарного режима не осуществляется в одночасье, только и всего. Нужен был путь. Он начинается с уничтожения противников, без чего просто невозможно дальнейшее. Это не значит, что режим не тоталитарный.

Давид Гзгзян: Естественно. Просто про германский вариант трудно говорить то же, что про советский, потому что времени мало, кроме того, еще война началась, и, соответственно, приходится говорить гипотетически: что бы было, если бы.

Григорий Гутнер: Не совсем гипотетически, потому что есть документы о том, что евреи были только первыми в очереди. Вторыми стояли поляки, украинцы и, возможно, русские. А третьими немцы, точнее те из них, которые будут признаны неполноценными с расовой точки зрения. Их, судя по всему, было много. Кстати, в определенный момент в нацистской лексике слово Deutsch стало заменяться на «ариец». Это была принципиальная установка на то, что не все немцы – арийцы, так же как и не все арийцы – немцы.

Александр Копировский: Мне кажется, что Ханна Арендт исходит не из конкретного анализа, она формулирует какую-то духовную основу и сразу наделяет ею конкретные общности в конкретные периоды. В этом есть сильные передержки, как мне кажется. Если нарисованную ею картину разворачивать логично дальше, она впечатляет. Но если начать смотреть каждую формулировку и применять к историческим конкретностям, мне кажется, очень многое поплывет. Потому что у нее слишком глобальное мышление. А человек, социальные группы и тем более исторические эпохи не поддаются тотальному осмыслению с единой точки зрения, с некоего «верха». История в каком-то смысле спонтанна. Мне близко выражение Льва Шестова: «Почему такое история должна иметь смысл? … История сама по себе, а смысл сам по себе»¹⁰. А у Ханны Арендт история рассматривается как целостное явление.

Григорий Гутнер: Не могу с этим согласиться. Здесь вполне определенное «case-stady». Исследуемое явление строго локализовано в пространстве и времени и описано весьма детально. Речь не идет о какой-то глобальной исторической перспективе, о смысле истории, об общих исторических закономерностях или других историософских мифологемах. Возможно, есть довольно смелые обобщения: тот же «человек массы» или «тоталитарный вождь» представляют собой идеализации, а не эмпирически точные портреты конкретных лиц. Но это все же не мифы (как бы мы ни понимали это слово), а, скорее, идеальные типы в смысле, близком М. Веберу. Но едва ли можно достичь какого-либо понимания, не прибегая к идеализациям.

Александр Копировский: Момент перехода от истока к реальности – большая загадка.

Давид Гзгзян: К тому же играет роль историческая случайность. А это еще большая загадка. Не будь «великой депрессии», у нацистов вообще бы шансов не было на выборах 1933 года. Однако духовное явление было бы в любом случае, были бы немцы, захваченные этим маразмом, была бы Россия совершенно свихнувшаяся.

То же самое уже повториться не может. Вопрос в том, как охарактеризовать нынешнее смятение того, что на месте душ у нас находится. Это есть и до боли напоминает состояние немцев после версальской договоренности, которое никак не совпадает с постимперским комплексом. Еще глубже – жажда реванша при полной невозможности, в отличие от Германии, его осуществить. Люди живут вот в этом состоянии, хотя фактических сил ни на какой политический тоталитаризм, судя по всему, пока нет. Почему нет, я не знаю.

Энергетики не хватает – новый мир строить.

Александр Копировский: Даже разрушать…