Образование как восстановление смысла в традиции

Когда академическая корректность и техничность должны каким-то образом не задушить духовности, возникают действительно не стыкующиеся сферы. Мне хотелось бы попробовать порассуждать на эту тему. Я не буду предлагать рецепты согласования научности и духовности, а, скорее, попробую прояснить механизм их рассогласования. Я буду опираться на текст, наверное, несколько неожиданный для этого заседания, – это текст Эдмунда Гуссерля, который называется «Начало геометрии». Далеко в математику я уходить не буду, но прошу у слушателей некоторого терпения. Я попытаюсь все-таки, адресуясь именно к геометрии (поскольку все хоть как-то знают, что это такое), изложить определенные идеи.

«Начало геометрии» – поздняя работа (1936-1937 гг.), Гуссерль пишет о начале науки вообще и, в частности, геометрии. Он обращает внимание на то, что современная геометрия – это технически очень изощренная и разветвленная дисциплина, обладающая фантастически сложным аппаратом. В то же время Гуссерль обращает внимание на то, что есть нечто, что делает это – геометрией. То есть существует некий исток, начало, исходное предпонимание, которое должен иметь всякий исследователь, предпринимающий геометрическое исследование. Это предпонимание – то, что лежит в начале, то, что исторически и логически предшествует этой науке, – составляет, как говорит Гуссерль, эйдос науки. Он говорит о некотором схватывании исходного смысла как о некотором особом акте учреждения, который когда-то произошел в истории. Такой акт, равно как и последующее постижение ранее установленного эйдоса науки, требует серьезного усилия сознания. Применительно к геометрии речь идет о понимании идеальной пространственной формы.

Всякое понимание есть личное усилие того, кто понял. Поэтому возникает проблема традирования, т.е. возникает необходимость передавать исходные смыслы средствами языка. Понимание должно традироваться – и возникает геометрическая традиция. Причем по мере передачи в разных контекстах постоянно оттачиваются, изощряются техники традирования, техники передачи, техники общения. Они усложняются, обрастают множеством языковых особенностей, и в итоге мы получаем ту сложную разветвленную науку, которую действительно трудно освоить, трудно ухватить непрофессионалу, да и профессионалу под-час нелегко.

Гуссерль в этом обнаруживает одну проблему. Он называет это искушение языком. Суть этого искушения в том, что техники превращаются в нечто самодовлеющее. Что может сделать традиция? Она может передавать техники, тексты, языковые формы. Именно это становится содержанием образования, именно это фиксируется в разнообразных произведениях. Складывается парадоксальная ситуация: традиция не может передать смысла, смысл добывается каким-то странным способом помимо традиции – хотя и внутри традиции. Помимо традиции ничего не будет. Без техник, без языка, без текстов никто не возобновит этого смысла. Гуссерль употребляет здесь достаточно ёмкий термин «реактивация». В названии доклада я его не стал употреблять из-за неорганичного для нашего языка звучания, а предложил слово «восстановление». Но речь идет именно об этой сложной вещи – реактивации, указывающей на действие, на акт, на усилие, которое необходимо сделать. В то время как восприятие техник пассивно. Пассивное восприятие – при всей его изощренности и при всем его многообразии – легче.

Получается, что исходный смысл уходит, а остаются только техники. Гуссерль видит в этом исток кризиса европейской цивилизации. Я не буду сейчас касаться этой темы (она интересна, но весьма трудна), а попытаюсь объяснить, какое отношение это все имеет, во-первых, к образованию, во-вторых – к духовному образованию, в частности к богословскому.

Я полагаю, что в богословии мы имеем дело с той же трудностью. Существует некий исходный смысл, который, конечно, иной, чем в геометрии. Но этот исходный смысл есть некое личное постижение, в данном случае – личная вера. И эта личная вера тем не менее должна жить в традиции. Если мы говорим о традиции богословской, то вполне можно понять те трудности, о которых говорил в своем докладе о. Василе Михок. Мы можем увидеть исток того схоластического богословия, которое перестало быть богословием, в том, что многообразие «техник богословствования» становится чем-то самодостаточным. «Богословствование» как некая деятельность, требуя длительной тренировки, имеет характер эзотерической практики, однако при определенном научении воспринимается в принципе легко, «пассивно», как говорит Гуссерль. Главное – овладеть способностью «переставлять фишки», играть в эту игру. Всякое образование непременно содержит элемент такой игры. Оно вводит в некоторый набор практик. Это социальные практики, в данном случае – практики узкого сообщества богословов.

В действительности все эти практики имеют одну-единственную задачу – передачу смысла. Но смысл просто так не передается. Он «реактивируется» личным усилием, обнаруживается «за» и «поверх» всех техник.

Сказанное естественно отнести к западной схоластической традиции с ее изощренным аналитическим аппаратом. Но и для восточной, православной традиции, несмотря на отсутствие в ней такого почти эзотерического профессионального богословия, проблема сохраняется. Она переносится в другое место – в сферу обрядности, устава, ритуала. Здесь все ровно то же самое: традиция богослужения, равно как и традиция академического богословия, существует для передачи духа и смысла. И в традиции богослужения также возникает напластование практик, техник, напластование многообразных способов коммуникации, практикуемых, например, в сообществе профессиональных клириков.

Хочу поделиться довольно неожиданным опытом. Книгу Гуссерля «Начало геометрии» я перечитал недавно одновременно с «Дневниками» протопресвитера Александра Шмемана. Эти два абсолютно не похожих, не соотносимых друг с другом текста поразили меня общей интуицией, которую я бы назвал стремлением к подлинности. У обоих авторов чувствуется ужасная тоска – иначе не назовешь, – боль от того, что эта подлинность исчезает. Но для христианства утрата подлинности означает уход от Христа или, как пишет сам о. Александр, «подмену Христа – “христианством”»¹. Вот еще одно характерное высказывание из «Дневников»: «…я бесконечно духовно устал от всего этого “православизма”, от всей этой возни с Византией, Россией, бытом, духовностью, Церковью, церковностью, благочестием… Все это буквально заслоняет Христа»².

Понятно, что «учреждение смысла» в христианской традиции совершенно иного рода, чем в геометрии. Однако действует одинаковый механизм утраты смысла. Об объективации такого рода писали многие. Гуссерль интересен тем, что обращает внимание на неизбежность этого процесса и на то, что всякое восстановление смысла не может произойти помимо традиции. Все эти окаменелости, эти напластования техник возникают по необходимости. Мы не вольны жить чистой духовностью. Почему и как – другой вопрос, но это невозможно. Мы обязаны выражаться языком. Очень хочется непосредственности, очень хочется прямого схватывания чего-то важного. Но его почти никогда не бывает. Мы всегда говорим на языке, мы всегда так или иначе опосредованы знаками.

Образование неизбежно подразумевает обучение техникам. Но должно ли оно этим ограничиваться? Есть, на мой взгляд, две возможности. Первая возможность – это натаскивание. Это возможность, реализуемая почти всегда. Натаскивание может быть грубым или тонким, можно просто заставлять зубрить, добиваться того, чтобы обучаемый просто точно повторял то, что было когда-то сказано, – а можно очень тонко и как бы индивидуально дрессировать, мягко настраивая на повторение и даже какое-то интуитивное узнавание правильных ходов в правильных ситуациях. Большей частью образование состоит именно в этом. Другую возможность для образования я вижу только в одном: образование должно быть свидетельством. Здесь к тому, кто учит, предъявляются достаточно серьезные требования. Если мы вспомним об исходном усилии, лежащем в основе науки, то тот, кто учит, может учить лишь тогда, когда он сам совершает это усилие, когда вышеупомянутый акт первоучреждения или реактивации доступен ему самому и он может засвидетельствовать его, используя традицию, язык, техники. Но засвидетельствовать именно то, что он имеет в собственном опыте. Другому учить попросту нельзя. Это касается, по-видимому, любой науки, включая геометрию. Мне приходилось сталкиваться с проблемой обучения математике, и я видел там ориентацию на то, чтобы просто «набивать руку», когда ничего не понимаешь. Но набивать руку можно где угодно. Однако требование собственного свидетельства, свидетельства о собственном усилии предъявляется тем жестче, чем серьезнее обучение, серьезнее наука. В богословии, по-видимому, это максимально серьезно.

Лариса Мусина: Соединяя то, о чем сказал сейчас Григорий Борисович Гутнер, с тем, о чем шла речь в предыдущих докладах, можно вернуться к вопросу о пророчестве, о свободе и о школе. Григорий Борисович очень хорошо показал, что такое школа как жизнь традиции. И в этом плане стоит поставить вопрос о том, что, говоря о свободе, надо говорить не только о духе свободы, но и о ее воплощении. Школа в этом смысле – не только расширение опыта, но и приобретение навыков к аналитической, критической работе, вот что мне кажется очень важным. Школа – это не просто напитывание опытом, не просто аккумулирование, а именно критика, что и дает свобода. Это то, о чем вчера говорил профессор Шанин: в науке существует этика, которая приводит к солидарности ученых. Это коренится в самой природе профессии. Именно отсюда – привычка, навык к критической работе. Между прочим, об этом писали и христиане, например, в Антиохийской школе – о том, что умственная трезвенность есть добродетель.

В связи с этим я хочу вспомнить также о проблеме пророчества. С одной стороны, дух пророчества в церкви надо беречь и сохранять; с другой стороны, проблемы пророчества в истории появились очень рано. Например, в тексте Дидахи говорится, что пророк может благодарить сколько хочет (10:7) и епископ не должен ему препятствовать. И еще более острое выражение той же мысли в Евангелии: «Если кто скажет слово на Сына Человеческого, простится ему; если же кто скажет на Духа Святого, не простится ему ни в сем веке, ни в будущем» (Мф 12:32). При этом в том же Дидахи церковь очень конкретно говорит: «Не всякий говорящий в духе – пророк, но [только] тот, кто хранит пути Господни; так что по поведению можно распознать лжепророка и пророка» (11:8). Мы видим, что не все пророки свое призвание выдерживают, почти сразу начинаются злоупотребления, поэтому «если он будет требовать серебра, он лжепророк» (11:6). Начнет просить денег – гони его. Или задержится на три дня – не пророк никакой. Это не значит, что критерии должны быть именно таковыми, что здесь все так уж безусловно. Но, как мы видим, церковь все-таки задумывается о критериях, очень ценя пророческий дух, задумывается и о способах верификации. И в этом смысле надо говорить о школе как о пути к воплощению свободы. И школа поэтому всегда еще и конкретна во времени. Она исторически всегда связана со своим временем, с опытом сегодняшнего дня.

Григорий Гутнер: Едва ли много смогу к этому добавить. Единственное, на что я хотел бы обратить внимание, – что критика может быть разная. Подлинная критика есть совместный поиск истины. Если же говорить о лежащем в основании науки предпонимании, то критика – это одна из форм уточнения этого понимания. Иными словами, реактивация смысла также должна присутствовать в критике.

Священник Георгий Кочетков: Безусловно, это очень важно. Конечно, есть вещи первичные и вторичные.

Дмитрий Гасак: Относительно техник и способов научения: мне кажется, что в опыте всякого учащегося человека есть опыт использования разных техник, потому что не всё человек познает эвристически. Иногда одному и тому же человеку что-то дается легче, что-то труднее, что-то он открывает сразу, видит сообразно опыту откровения, эвристически познает. А есть какие-то вещи, когда надо посидеть и позубрить, когда нужно «грызть гранит науки», то есть нужно прикладывать усилие понимания. Десять раз прочтешь – тогда, может быть, что-то поймешь… Существуют и такого рода практики и опыт, и вряд ли, наверное, есть человек, который исключительно всё в школе познает методом откровения.

Мой вопрос связан с тем, каким образом эти вещи различать. С одной стороны, невозможно все время ориентироваться на то, чтобы зубрить, чтобы заниматься схоластикой. С другой стороны, невозможно ориентироваться на то, чтобы все время познавать исключительно только духом, свободой и т.д. Все-таки свободный дух ищет себе форму, какая-то форма все время должна присутствовать. В каком-то смысле школа и образование есть обретение формы. Дух имеет отпечатление формы, т.е. по форме тоже можно что-то узнать.

Итак, мой вопрос: как это совмещать в образовании? С одной стороны, не ставить акцент на какой-то одной «технике», на каком-то одном способе; с другой стороны, я думаю, что все-таки личность учителя имеет значение…

Григорий Гутнер: Дмитрий Сергеевич, у меня такое впечатление, что вы сформулировали мысль моего доклада еще короче, чем я. Примерно это я и пытался сказать. Безусловно верно то, что вы говорите об образовании. Какое же образование без передачи техник, без научения техникам, без зубрежки?

Чем важна личность учителя? Тем, что учитель так или иначе свидетельствует о собственном откровении, – хотя в некоторых случаях «откровение» надо взять в кавычки, если речь идет, например, о той же математике. Но все-таки учитель может свидетельствовать о личном опыте, опыте собственного действия, собственного активного схватывания и понимания. И для того, чтобы это засвидетельствовать, необходимы техники, тексты, язык, формы опосредования. Образование становится принципиально обезличенным тогда, когда нет этого свидетельства, а есть просто натаскивание. Если ученик хороший, то и компьютер может научить. Тогда все равно, кто учит. Но такое образование не будет настоящим.