Самый гениальный поэт Серебряного века

– Когда говорят о поэтах Серебряного века, называют в первую очередь «великую четверку»: Мандельштам, Пастернак, Ахматова, Цветаева, но Блока как будто стали реже упоминать?

– Это странно. Может быть, так кажется, потому что на небосклоне Серебряного века всплывают всё новые и новые звездные имена, о которых раньше широко не знали? В доперестроечное время, действительно, о Блоке писали и говорили больше, пытаясь представить его одним из певцов революции, и на этом фоне кажется, что сейчас внимания к нему меньше. Но это безусловно самый гениальный поэт эпохи Серебряного века с очень трагической судьбой и с очень ярким даром.

Все люди так или иначе чувствуют красоту, некоторые – какую-то таинственность этого мира, но у большинства это мимолётные переживания, они вспыхивают и уходят, а у Блока это очень глубокое, можно сказать, религиозное по природе своей чувство – видение красоты и таинственности мира. Но важна не только его способность видеть красоту и тайну мира, но и его особая поэтическая одаренность, которая позволяет ему это особое измерение открыть своим читателям. Может быть, будут какие-то волны внимания к Блоку, но у людей, чувствующих поэзию, интерес к нему никогда не иссякнет. Значение поэзии Александра Блока не может быть умалено.

– Какие на твой взгляд, самые значительные темы в его стихах и поэмах: лирика, философия, думы о судьбе России?

– Всё-таки без темы вечной женственности о Блоке говорить бесполезно, и первый цикл его стихов – это «Стихи о Прекрасной даме». Он соловьёвец, последователь Владимира Соловьёва, и младший символист, второе поколение русских символистов, которое не могло пройти мимо учения Соловьёва о Софии, его мистики вечной женственности.

Сам Александр Александрович вышел из очень позитивистской научной среды и ничто, кажется, не предвещало, что в нём откроется это «мистическое окно». Хотя судьба его странная. Отца он практически не знал: мать ушла от Александра Львовича Блока, профессора Варшавского университета, вскоре после рождения сына и воспитывала его вместе с дедушкой, ректором Петербургского университета Андреем Николаевичем Бекетовым, и впоследствии с отчимом, гвардейским офицером. Довольно обыкновенная среда, но при этом особая избранность будущего поэта фиксируется всеми, начиная с его гимназических товарищей. Все вспоминают его особо благородное лицо и весь облик, какой-то не совсем причастный этому миру. Такой странный рыцарь. Чего, кого? Вот этой Прекрасной дамы. Мои нынешние студенты подсмеиваются, когда им рассказываешь, что в облике своей невесты, а потом жены Любови Дмитриевны Менделеевой он прозревал явление Вечной женственности – «Величавой Вечной Жены». Им это кажется странным и непонятным, что человек своей верой может перетворить реальность, что не эти бытовые, исторические, экономические законы подчинят себе его жизнь, а сам человек своей верой, своей любовью, своим духом эту жизнь может изменить, преобразить.

Это второе поколение символистов называют «теургическим» поколением. Актом своего творчества, не только поэтического, но творчества самой жизни, они пытались преобразит этот мир, выявить в нём глубинные подлинные смыслы. Стихи Блока, посвящённые Прекрасной даме, существуют как бы между двумя полюсами:

Мы встречались с тобой на закате.
Ты веслом рассекала залив.
Я любил твое белое платье,
Утонченность мечты разлюбив.

Один полюс мистический – явления таинственной Вечной женственности, другой – белое платье его невесты, с которой он где-то гуляет на закате. Всё время эта попытка прозреть за реальностью, данной нам в ощущениях, истинную суть вещей.

Надо понимать и то, что этот порыв к иным мирам не имеет под собой объективных зримых оснований – человек выходит в неизвестное, и с чем он там сталкивается, в этих иных мирах, это ведь не очень предсказуемо. И удержаться на высоте своего идеала, который ему открывается в мечтах и в этом особом пророческом откровении, Блок не может долго. За ранними стихами о Прекрасной даме, такими радостными, светлыми, действительно полными веры в преображение мира, появляется «Незнакомка», которая

…медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.

Но заканчивается это стихотворение:

В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.

Уже у него самого возникают сомнения в подлинности того откровения, которое он получил – прекрасная Вечная женственность, Душа мира, предстаёт в новом облике – искажённом, трагическом. Погружаясь в таинственные глубины бытия, ранний Блок мечтает, что Вечная женственность победит эту тяжесть и безобразие, мир преобразится и станет явлением красоты, а получается наоборот. На Незнакомку смотрят «пьяницы с глазами кроликов», над озером скрипят уключины и раздается женский визг – этот пошлый мир одолевает красоту, берет её в плен и не выпускает. И на Россию Блок смотрит в каком-то смысле сквозь миф об этой Вечной женственности. Россия для него один из ликов прекрасной Души мира, но тоже взятый в полон…

– Ты говоришь о такой мистической погружённости Блока и чуткости. Насколько его «оптика» с этой мистикой справляется? Насколько он зряч в этом мире подлинных смыслов и видит судьбу России на переломе?

– Так в этом и проблема. Он очень скоро понимает, что когда человек вырывается за пределы этого мира, то далеко не всегда попадает в то пространство, где Свет побеждает тьму – там тоже идёт духовная битва, исход которой не предрешён. Поэтому даже цветовая символика стихов Блока значительно меняется со временем, от каких-то золотого, алого, белого он переходит к фиолетовому, лиловому, черному, а то и жёлтому (у Блока – жолтому). Очевидно, что это не только выражение эмоций, но перемена самого характера мистических откровений. Увы, в среде символистов к откровениям иных миров относились подчас с излишней легкостью. Скрестить Христа и антихриста казалось для них делом лёгким и безопасным и даже любопытным. Но всё же позволить такое, что позволял себе Брюсов, писавший

Хочу, чтоб всюду плавала
Свободная ладья,
И Господа, и Дьявола
Хочу прославить я -

Блок себе не мог. Он был человеком духовно чутким и понимал, что есть что-то недолжное, есть силы, с которыми ты не можешь и не должен связывать свою жизнь, свой дух. Мир будет живым, если только ты в этих иных мирах ищешь Света, хотя как и где его искать, он, конечно, не всегда понимал, он ведь не был человеком церковным.

Я хотела процитировать свои любимые строки Блока, которые для меня свидетельство того, что «он весь – дитя добра и света…». Стихотворение «Когда ты загнан и забит…» начинается описанием состояния человека блоковской эпохи, когда и душа опустошена, и мир безрадостен, но при этом:

Когда по городской пустыне,
Отчаявшийся и больной,
Ты возвращаешься домой,
И тяжелит ресницы иней, –
Тогда – остановись на миг
Послушать тишину ночную:
Постигнешь слухом жизнь иную,
Которой днем ты не постиг…

Ты все благословишь тогда,
Поняв, что жизнь – безмерно боле,
Чем quantum satis¹ Бранда воли,
А мир – прекрасен, как всегда.

Ну а про Русь… У него, видимо, были какие-то историософские попытки понять, что есть Русь и каково её место в мировом пространстве. Вот эта Русь – скифы, «с раскосыми и жадными очами», которые «держали щит меж двух враждебных рас / Монголов и Европы». И, конечно, он очень чувствует такую Русь как смесь разных народов: «Чудь начудила, да Меря намерила». Но при этом очень тепло и глубоко переживает её единство и единственность – как жены: «О, Русь моя! Жена моя! До боли / Нам ясен долгий путь!». Видит скованость её какими-то силами: «Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма», а с другой стороны, «На поле Куликовом» верит в свет, который от неё воссияет:

Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами
Степную даль.

У Блока сложные отношения с Россией, но свою связь с ней он очень чувствовал.

Мне как историку ещё очень дороги некоторые блоковские характеристики эпохи, которые ему, как человеку мистически чуткому, удается уловить и сжато выразить. В его поэме «Возмездие» есть замечательные характеристики XIX и ХХ веков:

Двадцатый век… Ещё бездомней,
Ещё страшнее жизни мгла
(Ещё чернее и огромней
Тень Люциферова крыла).

И дальше он перечисляет какие-то конкретные факты из того, что происходит в мире. Это очень верное его ощущение, что тень надвигается. Вместе с мистикой Света, у него и чутьё к тем бесам, которые вылезали в России и были готовы её захватить и пожрать, что, в общем, и сделали.

– Ты здорово сказала, что символисты своим словом в каком-то смысле этот мир преобразовывали. Всё-таки литература – особенно в России – очень сильно влияет на жизнь, чем больше об этом думаю, тем больше в этом убеждаюсь. Белый, Блок, Мережковский, Брюсов – их, конечно, нельзя смешивать и всё же: не переиграли ли они в такую мистику, где смешиваются свет с тьмой, доброе с злым?

– Наверное, переиграли, да. Но ведь они в своём творчестве опознали безусловно, что творящим началом мира является Дух. И прекрасно, что они очнулись и поняли, что не материально-технический прогресс, а творческое, духовное усилие способно этот мир по-настоящему преобразить. Но ведь в этом пространстве, где действует дух – есть и дух человеческий, и Дух Божий, и духи каких-то тварных сил, которым несть числа. Каким духом ты живешь? Каким духом ты действуешь? Мне кажется, когда они начали эту игру, то не вполне перед собой этот вопрос ставили. Казалось, что в этом мире они так же легко разберутся, как легко разобрались с мировой культурой. А все оказалось сложнее и трагичнее.

– Про Блока нельзя сказать, что он в своих стихах не несёт ответа за свою жизнь перед Богом и людьми. Это трагические строки, когда он видит себя на кресте и задает вопрос подходящему Христу о том, не были ли его жизнь, его поэзия, которую он осознавал своим служением, напрасными:

Христос! Родной простор печален!
Изнемогаю на кресте!
И чёлн твой – будет ли причален
К моей распятой высоте…

– У него, за исключением раннего цикла, дальше всё творчество идет очень трагическое. Что-то проясняет для меня и во внутреннем мире Блока, и в том, что он значил для этой эпохи, отношение к нему матери Марии (Скобцовой), будущей преподобномученицы, которая впервые встретилась с поэтом в 1906 году, будучи еще четырнадцатилетней девочкой. Увидев его на одном из поэтических вечеров, она сразу почувствовала особую избранность Блока – по своему поэтическому дарованию он был на голову выше всех остальных, кто читал на этом вечере, а там были совсем не последние поэты, например, будущий акмеист Сергей Городецкий. Она в первую очередь воспринимает его как певца этого «страшного Петербурга», то есть мира, который давит на человека, уничтожает его: «городское удушье», «рыжий туман», безнадежность, тоска – для неё тогда он воплощение этих сил. Но потом она действительно видит какой-то христианский смысл в его трагической судьбе. Она считает, что должна стать соработником, чтоб спасти Блока от надвигающегося на него тёмного мира. Она мыслит его подвиг как искупительный подвиг Христа, а свой – как подвиг Богородицы, со распинающейся со своим Сыном.

Однажды Блок просит её, чтобы она проходила мимо его дома и вспоминала его – от этой молитвенной памяти ему будет легче. И мать Мария помнила его до конца своих дней, как-то молитвенно за него боролась, спасая от «рыжего тумана» и смертной тоски.

– Конечно, важный вопрос, который касается Блока, это соблазн революции, которую он – как и вообще трагедию страны и ХХ веке – почувствовал задолго до 1917 года.

– Да, эту надвигающуюся «тень Люциферова крыла» он почувствовал задолго. Но при этом среда, в которой он жил, как-то форматировала его, погружая в какие-то социальные проблемы. Так в 1903 году в «Фабрике» он пишет о бесчеловечном, даже инфернальном и циничном отношении между людьми в наступающем веке. Рабочие подходят к фабрике, скрипят болты на ее воротах, кто-то «недвижный и чёрный» считает приходящих и

…медным голосом зовет
Согнуть измученные спины
Внизу собравшийся народ.
Они войдут и разбредутся,
Навалят на спины кули.
И в желтых окнах засмеются,
Что этих нищих провели.

Всё обезличивающая система этой фабричной жизни петербургской столицы, как чувствует поэт, заражает воздух новыми противоречиями. И когда происходит Февральская революция, Блок воспринимает её с большим энтузиазмом. Тут и происходит очень непонятный для меня сбой в его нравственном выборе. Он поступает на работу в Чрезвычайную следственную комиссию для расследования преступлений бывших министров и других должностных лиц царского правительства, работает там в должности редактора, то есть пишет и переписывает все эти протоколы допросов. Это, конечно, ещё не та «чрезвычайка», которая будет при Дзержинском, но само желание поэта быть при допросах с пристрастием, ставящих людей в какие-то унизительные положения – мне кажется, это какая-то странная духовная ошибка. Сначала Александр Блок восторженно принимает Февраль, потом его энтузиазм утихает, ему кажется, что нужно еще обновление – и вот, пожалуйста, Октябрьская революция, мощная стихия снова забушевала. Блок также с восторгом ее принимает и вскоре его настигает небывалое разочарование. «Мировая революция превращается в мировую грудную жабу, – говорит он Анненкову. – Мы задыхаемся и задохнёмся все».

Но до этого он исполнен радостного энтузиазма и желания трудиться на благо этой революции. Его призывы: «Всем сердцем, всем сознанием слушайте музыку Революции!» Тут нельзя не вспомнить, конечно, его поэму «Двенадцать» – священник там изображен в карикатурных тонах:

Что нынче не веселый,
Товарищ поп?
Помнишь, как бывало
Брюхом шел вперед,
И крестом сияло
Брюхо на народ?

Христос же не там, где этот священник, а там, где отряд из двенадцати революционных солдат. Много, конечно, у этой поэмы и особенно её финала различных трактовок… Отмечают, например, что не случайно слово «Исус» написано с одной «и» – не только, может быть, для рифмы, но и для того, чтобы подчеркнуть, что есть какая-то обманка в этом образе. Тем не менее, само это шествие Блоком воспринимается и изображается всерьёз – он верит в то, что эти люди, эта бандитская банда, ведомы какой-то высшей силой.

Вот такой мистический соблазн, когда человек столь духовно чуткий не мог не понимать, что обновление не должно и не может прийти через насилие над людьми, которое предлагала революция, что жизнь и свобода человека берут начало от человеческого духа и Божьего Духа. Он обманулся, но очень быстро прозрел, и это было мучительное прозрение и гибельное для него. Блок очень болезненно воспринял, когда их библиотеку в Шахматово крестьяне сожгли, и не мог не видеть начавшегося разгрома великой русской культуры. После этого соблазна и падения ему больше жить уже было нечем – никаких других оснований для жизни Блок уже не нашел.

Тяжелобольной в 1921 году с Сологубом он просит выдать им выездные визы заграницу, вопрос решался прямо на Политбюро ЦК РКП(б), но в визе было отказано. Говорят, что накануне смерти Блок бредил, и единственная его мысль, которую он всё время повторял, все ли экземпляры «Двенадцати» уничтожены.

– Хотел избавиться от этой поэмы?

– Да, хотел избавиться от этого.

– Интересно, что в ней даже какой-то лексический сбой, он не свои слова там говорит, все эти «больно ножки хороши», «толстоморденькая», «толстозадая Русь»…

– Он пытается выразить звук этой эпохи, слушает «музыку революции». Это талантливое произведение, надо сказать.

– Талантливое, но страшное. Правда, мне Христос там кажется немножко… ну, его рисунок с белым венчиком из роз – что-то такое более западное.

– У нас «В рабском виде Царь Небесный / Исходил, благословляя…».

– Если человек хочет расслышать Александра Блока сейчас, что по-твоему может быть современному человеку в его творчестве особенно интересно, или что можно услышать того, что не от кого больше не услышишь?

– Кто желает испить апокалиптических предчувствий, тот может читать, практически всё. «Всё ли спокойно в народе? / – Нет. Император убит». А кто хочет Блока, в котором есть ещё надежда, то надо читать раннее – «Стихи о Прекрасной даме». Кому-то нравится «На поле Куликовом», но многие считают, что в ней Блок излишне идеологичен. Я люблю то, что читала сегодня: «Когда ты загнан и забит / Людьми, заботой иль тоскою…». Многим людям я советовала бы выучить это стихотворение наизусть, его повторять, останавливаться, слушать эту тишину ночную, красоту мира, к ней прикасаться – она действительно может исцелять. Особенно если за этим стоит порыв подлинной веры.

Полная версия интервью, записанного для «Мир24»