Оливье Клеман всегда излучал свет

В России Оливье Клемана и его труды высоко ценили в Свято-Филаретовском богословском институте (СФИ), членом попечительского совета которого он был. «Стол» поговорил с первым проректором СФИ Дмитрием Гасаком и французским историком Антуаном Нивьером, профессором Университета Лотарингии.

– Каково ваше главное личное впечатление от общения с Оливье Клеманом?

– Он был выдающимся писателем, но и лектором, докладчиком. Поэтому первое сильное впечатление – это его голос, тембр его голоса, низкий, ясный, светлый, действительно впечатляющий и очаровывающий. К такому голосу прислушиваешься с большим вниманием и интересом. Тем более что то, что он говорил, всегда было глубоко и проникновенно. И в выступлениях, и в книгах, и в статьях у него всегда мастерски получалось синтезировать. Это второе, что я хотел бы подчеркнуть. Дар синтезировать мало кому дан, особенно в области богословия, церковной истории, христианской философии. Каждый знает его замечательные книги, но у него есть немало совсем небольших статей, которые в этом смысле настоящие жемчужины. Я помню, например, одну маленькую статью на двух страницах о смысле смерти (и, конечно, о новой жизни во Христе после смерти), которую он написал в 1990-е годы специально для информационного бюллетеня Православного агентства прессы (Service orthodoxe de presse, SOP) после смерти близкого человека. Это было блестяще: всё сжато, но очень точно сказано, с большим человеческим чувством сострадания и надеждой на будущее воскресение. 

Другое воспоминание – после канонизации матери Марии (Скобцовой) ставился вопрос о составлении текста богослужения. Покойный архиепископ Гавриил Команский, который в то время – это был 2004–2005 год – управлял Западноевропейским русским экзархатом Константинопольского патриархата, поручил мне «прозондировать» Оливье Клемана, согласится ли он написать её службу. Я специально к нему ходил, мы о многом говорили. Он согласился, а через несколько месяцев я получил три машинописные странички, на которых была отпечатана целая поэма в честь святой преподобномученицы Марии Парижской. Это был очень красивый текст. Конечно, он не соответствовал требованиям литературного жанра современных служб святым с тропарём, кондаком, каноном, стихирами и так далее. Но этот текст был пронизан высокой духовностью и поэтичностью. Вполне в духе сочинений великих византийских литургических песнопевцев, но не в традиционной форме. Текст этого стихотворения был потом издан отдельно – думаю, его можно найти в одном из последних сборников трудов Оливье Клемана.

– Как бы вы охарактеризовали значение его мысли для православного богословия XX века?

– На этот вопрос лучше ответит богослов, а не я, но, как мне кажется, характеристики могут быть разными, ведь у него было немало недоброжелателей. Но главное, несомненно, – это его свидетельство о Православии и его живом духовном и литургическом предании перед западноевропейским обществом, а также его попытки дать ответы на современные вызовы христианству в целом и православию в частности.

– Как вы познакомились с Оливье Клеманом?

– Оливье Клемана я узнал благодаря основателю нашего института отцу Георгию Кочеткову. Сам отец Георгий, думаю, вначале знал его по книгам, слышал о нём, а лично познакомился уже во Франции, может быть когда защищал диссертацию в Свято-Сергиевском богословском институте. Но возможно, Клеман бывал у отца Георгия на богослужении во Владимирском соборе или в храме Успения в Печатниках, когда приезжал в Россию в 1990-е годы.

Две встречи я помню хорошо. Одна из них – его лекция в нашем институте, посвящённая христианской антропологии. А вторая – во время поездки группы Сретенского братства в Париж в 2005 году для более тесного знакомства с духовным наследием русской эмиграции. Мы интересовались прежде всего церковной её частью. Встречая нас, Никита Струве сказал: «Вы приехали если не без двух, то без пяти», имея в виду – если не без двух минут до окончания русской эмиграции, то без пяти.

Тогда же мы были дома у Оливье Клемана. Он уже с трудом ходил, но вместе со своей замечательной супругой принял нашу небольшую группу. Была памятная встреча и беседа. Незабываемая радость общения. Тогда же произошёл забавный случай: у меня на лацкане был приколот значок Сретенского братства с изображением евхаристической чаши, – Клеман указал на него и спросил: «А это что?» Я ответил. А он говорит: «Я тоже такой хочу!» Все, конечно, возрадовались такой живой непосредственности, и я тут же приколол ему значок. Вот так мы побратались с профессором Клеманом.

Вы знаете, от Оливье Клемана исходил свет. И радость. Я его так и запомнил: совершенно светлый человек. Это даже на фотографиях видно. Он будто благодатью Божьей был озарён! Неслучайно очень большое влияние на него оказали Достоевский и Бердяев – два человека, чья мысль имеет высокую экзистенциальную напряжённость. Светлы и его великолепные работы – он был прекрасный богослов-мыслитель, и его инициативы, в частности Западноевропейское православное братство – это вообще редкая для православия XX века идея. Редкая, как все подобные начинания соборного духа.

В XX веке колоссальное влияние на православие и вообще на христианский мир оказала русская эмиграция, русская церковная традиция, когда волей судеб, то есть большевистского террора, наши крупнейшие церковные, духовные таланты оказались за рубежом, в Европе. И в этой среде возникали разного рода инициативы соборного духа – скажем, Русское студенческое христианское движение или Братство святого Албания и преподобного Сергия.

Идея Оливье Клемана была направлена на объединение православных людей в традиционно католических и протестантских регионах Европы. Ведь и Первая мировая война, и Октябрьский переворот, и Вторая мировая война, и установление советского коммунистического влияния в странах Восточной Европы – всё это вызвало большие перемещения, и в результате в Западной Европе оказалось много православных, в первую очередь русских, но при этом подчас разделённых. Цель Западноевропейского православного братства состояла в том, чтобы этих православных объединить. Одной из основных была идея совершения богослужения на национальных языках – французском, фламандском, английском и так далее, то есть это объединение имело ещё и миссионерское значение.

– Правильно ли я понимаю, что это была попытка установить единство не юрисдикционным способом, а как бы снизу?

– Совершенно верно. Это идея неформального объединения, в котором проявлялись бы прежде всего живые начала православных общин, приходов, монастырей.

– А не политическое.

– Да. И идея на самом деле очень мудрая, по-настоящему церковная, если в неё как следует вдуматься. Понятно, что в основе этого братства были выходцы из русской эмиграции и те, на кого русская традиция оказала влияние. Я пару раз участвовал в съездах Западноевропейского братства, но это отдельный разговор. Туда приезжали православные деятели не только из Европы, но и из Соединённых Штатов, например. Я, правда, давно уже ничего не слышу об этом братстве, но сама по себе идея очень вдохновенная – она показывает, насколько Клеман был человеком кафолического сознания, соборного духа, а не просто кабинетным мыслителем. Он настоящий христианский исповедник.

– Сейчас эта модель выглядит конструктивной альтернативой попыткам достичь единства путём объединения всех в одну юрисдикцию.

– Дело не в моделях, а в людях. И сколь бы странным с канонической точки зрения ни казалось положение, скажем, Русского западноевропейского экзархата, главное – что там были люди, собрание верующих церковных людей, среди которых были и священнослужители, и миряне, и епископы, и мыслители-богословы, и православные деятели. Каноническое положение – вопрос уже второстепенный.

Естественно, никто не живёт вечно. Уходит поколение – и новое поколение должно решать проблемы своей церковной жизни. Даже если бы Константинополь не повёл себя так, как он себя повёл по отношению к России и к русской традиции, это бы в глубине жизни мало что меняло. Потому что тех людей, которые самой своей жизнью обеспечивали живое начало и единство русской духовной традиции, уже нет. Но есть другие, перед которыми стоят свои духовные задачи, у них есть своё видение решения этих задач и свои, увы небольшие, силы для их решения.

Конечно, жизнеспособность идеи Западноевропейского братства во многом зависела от его реальной миссионерской и просветительской направленности. Менялась жизнь. После распада СССР в Европу хлынул поток мигрантов из бывшего Советского Союза, были и другие обстоятельства, конечно. Вот отец Георгий Кочетков в Париже пытался даже популяризировать идею оглашения взрослых. Но она оказалась не близка – в эту сторону сознание деятелей братства и Русского экзархата не было направлено. Очень жаль, возможности были. Конечно, у них был свой взгляд, они опирались на опыт русской эмиграции, на богатую традицию, разворачиваться и иметь дело с советским наследием не очень-то хотелось. Поэтому приехавшего из Москвы священника, который что-то такое говорит о воцерковлении, мало слушали. Кому-то это казалось неофитством, кому-то, может быть, дерзостью, ну а до кого-то и вовсе доходили слухи, что отец Георгий приехал «всех катехизировать». Хотя на самом деле он просто говорил о том, какие возможны перспективы церковной жизни.

Вообще говоря, это сюжет очень поучительный, тема для отдельного большого разговора о том, куда должна была русская эмиграция вложить свои силы. А так получилось, что основным направлением её деятельности стали попытки соединить церковную жизнь с европейской культурой и жизнью. Наверное, это правильно, нельзя было оставаться всё время таким анклавом. И поэтому так важны были переводы богослужения на французский и другие языки. Это имело своё миссионерское значение, но можно ли было отрываться от России совсем, даже при всей дикости её советского наследия – вопрос дискуссионный.

– Оливье Клеман открыл для себя православие под влиянием русской религиозной мысли. А какую традицию наследовал он сам – русский мыслитель? Или это какое-то преломление русской религиозной мысли на европейской почве?

– Всё же Клеман не русский мыслитель. Он французский мыслитель, и один из крупнейших православных мыслителей второй половины XX века. Что касается традиции – трудно сказать, нужно лучше знать его труды. Думаю, что мысль его меньше всего связана с традицией греческого богословия нового времени. С одной стороны, он больше наследовал свободу русских христианских мыслителей XIX–XX веков, а с другой стороны, может быть, и французских экзистенциалистов. Он очень свободный мыслитель, ориентированный экзистенциально и мистически. Выбор тем у него – не характерный для школьного богословия, и своё прочтение святых отцов. Поэтому для него так важна антропология, христианское видение человека.

Источник: Медиапроект «Стол»