Феликс Разумовский: «Русская революция требует другой формулы»

Задача – отрефлексировать

Особенность русской истории – её прерывистое развитие. И 1917 год не единственный слом в русской истории, но, пожалуй, самый глубокий. Последствия этого слома, естественно, не пережиты, не избыты, но, может быть, хуже всего, что они даже не отрефлексированы, то есть мы вообще-то не очень понимаем, что же произошло. Нам в течение достаточно долгого времени рассказывали, что «это был Великий Октябрь, это был необыкновенный взлет русского творчества, мы создали новый мир, и все страшные вещи, которые существовали в дореволюционной России, остались в прошлом».

Ничего принципиально нового на смену мы (мы – в достаточно широком смысле) до сих пор предложить не можем. Разве что идеологию, заложенную в разработанной Институтом российской истории РАН, согласно которой в 1917 году мы имеем дело с началом процесса модернизации страны: страна была якобы отсталой, нуждалась в модернизации; произошла Великая Октябрьская революция (так Великий Октябрь был переименован), и модернизация состоялась, но с некоторыми издержками. Об «издержках» дальше упоминается через запятую.

Нельзя сказать, что эта точка зрения нашла многих сторонников, – их практически нет. Но сама задача отрефлексировать это событие никуда не ушла, эта задача существует. Я хочу поразмышлять о некоторых подходах на путях решения этой задачи. Мне кажется, что здесь уместно вспомнить размышления Александра Сергеевича Пушкина из его критических статей, посвященных разбору «Истории русского народа» Николая Полевого. Она была написана как калька исторического сочинения французского историка Гизо «История французского народа». Этого француза как бы приодели – лапти и ещё что-то такое чисто декоративное, и вот получилась история русского народа. Пушкин крайне отрицательно отнёсся к этому сочинению, написал даже три статьи. Он сказал замечательную фразу о том, что русская история требует другой мысли и другой формулы.

Поиски другой мысли и другой формулы чрезвычайно важны. Почему? Дело в том, что вся европейская историческая наука, из которой мы черпаем методологию, критерии, подходы, понятия, в том числе такое понятие, как «революция», рассчитана на изучение западной цивилизации. А мы пытаемся с тем же аппаратом изучать себя, и у нас ничего не получается, потому что, если приложить этот аппарат к событиям 1917 года, то ничего понять невозможно.

Русская национальная болезнь

Чем же нам нужно вооружиться, чтобы начать что-то понимать? Я предлагаю обратиться к Евангелию, к Священному писанию. В одном из апостольских посланий есть фраза, которая проясняет ситуацию 1917 года, на мой взгляд, очень точно: «Ибо люди будут самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, …» (2 Тим 3:2).

Вот описание того состояния, в которое впал русский человек. Причём не только обычный человек, но и представители элиты, руками которых было сделано то, что произошло в 1917 году. Этот процесс, или явление, мы называем русской смутой – такой род русской национальной болезни. Когда Россия стоит перед какой-то проблемой, перед тем, что мы сегодня называем вызовом, и не может правильно на него ответить, то у нас не запускается механизм общественной консолидации, обмена мнениями, выработки какого-то общего решения.

У нас нет и не было такого механизма, у нас не было нормального парламента. Государственная дума, существовавшая к моменту русской революции, в привычном смысле парламентом не являлась. Это было некое странное сборище, состоящее из партий, никого не представлявших, кроме себя. Поэтому первая, вторая дума – это думы народного гнева, их пришлось распустить. Они не занимались конституционной работой, а только кричали: «Долой! В отставку!». Для того чтобы «долой» и «в отставку» было произнесено убедительно, человеку всё же нужно находиться в каком-то неестественном состоянии. В том самом состоянии, которое описано в этих строках из апостольских посланий: самолюбивы, нечестивы, недружелюбны.

Можно ли с этим явлением, этой опасностью бороться какими-то политическими средствами? Может ли политик вообще что-то сделать с русской смутой? Если обратиться к прецедентам и аналогиям – ничего невозможно сделать. Потому что проблема, которая встает перед страной, очевидно, лежит не в политической плоскости.  Власть утрачивает то, что называется легитимностью, авторитетом. И предложить уже ничего не может.

Последняя весна

Есть у Ивана Бунина рассказ «Последняя весна», который объясняет многое из того, что будет происходить в 1917 году. Бунин очень наблюдательный, очень чувствительный автор. Он изображает русских мужиков, русскую деревню весны 1916 года. И мы понимаем, что этот народ воевать не хочет. Он не хочет заботиться ни о чём, кроме своего благосостояния.

– Ну, нехай воюют, – говорит там один из героев, – нехай воюют. Спокон века воюют, и опять будут воевать.

Дальше Бунин описывает, что русская деревня никогда не жила так благополучно, как в эту последнюю весну. Картина продовольственного и финансового достатка, у всех в красном углу за иконой достаточно много денег. Тем не менее все эти мужики и бабы постоянно и себе, и друг другу, и рассказчику жалуются, что царь обобрал народ из-за войны.

Русская деревня не хочет ни воевать, ни участвовать в государственной жизни, ни поддерживать русский мир, ни считаться с тем, что у этого мира есть свои интересы, свои, как бы мы сегодня сказали, геополитические задачи.

При этом историки часто повторяют, мол, русский народ в Первую мировую войну не знал, за что воюет. Это очень ценное замечание. А вот так спросить одного из чудо-богатырей, которые участвуют вместе с Суворовым в италийском походе, он вообще понимает «весь тот европейский политик» рубежа XVIII–XIX веков? Ничего не понимает, и это ему не было нужно. XVIII век – это век героев, одна из эпох русского оптимизма. Как на картине Сурикова: холодно, Чёртов мост, перевал в Альпах, все с улыбками, замечательными горящими глазами едут с горы. Русская армия в ту пору доверяет, во-первых, своему отцу-командиру Александру Васильевичу Суворову, доверяет власти, готова жертвовать собой для того, чтобы это государство решало свои задачи. Поэтому говорить о том, что кто-то там чего-то не понимал в европейской политике начала XX века… А кто и когда понимал?

Спусковой крючок

К 1916 году хорошо подготовленной воспитанной кадровой армии в России уже практически не осталось. Солдат – это же не человек с ружьём, это совершенно особая психология. Офицера тоже невозможно подготовить за короткое время. Хотя были прапорщики ускоренного призыва, то есть гимназисты, студенты, которых быстро кое-чему обучили.

Такая армия представляет колоссальную опасность, потому что все настроения, которые описаны у Бунина, она принесла на передовую. Нужен был спусковой крючок, нужно было чуть-чуть подтолкнуть ситуацию, чтобы началась полномасштабная русская смута, чтобы были отброшены все понятия о чести, достоинстве. В качестве такового, на мой взгляд, был переворот февраля 1917 года.

Удивительное дело: страну взорвали смутой вовсе не реальные проблемы. Немецкий генеральный штаб уже после кампании 1915 года пришёл к выводу, что Германия проиграет войну. И было совершенно ясно к началу 1917 года, что Россия войну выиграла, даже если бы мы просто сидели в окопах в районе Минска и не давали нашему противнику подойти к первой линии обороны.

Но в обществе были другие настроения: всё пропало, страна проигрывает войну и, если не произвести какие-то кардинальные действия, не пойти на что-то чрезвычайное, тогда всё кончено. За этими настроениями абсолютно ничего не стояло, но они охватывали всю элиту, великих князей, генералов, депутатов из Государственной думы всех партий.

Синдром чеховской невесты

Когда появилось это настроение? Антон Павлович Чехов замечательно зафиксировал его в рассказе «Невеста». Есть там герой Петя Трофимов, который постоянно нудит, что всё ужасно, что всё затхлое, никуда не годится. И главная героиня, невеста, в конце концов в это верит и начинает говорить, что «главное – перевернуть жизнь, а всё остальное – не нужно». Понимаете, вот настроение российской элиты на февраль 1917 года. За этим не стоит никаких реальных существенных проблем. Мы побеждаем. У нас деревня живёт как никогда – с колоссальным достатком. Все трудности несоизмеримы с проблемами нашего военного противника. И здесь – комплекс чеховской невесты: «главное – перевернуть жизнь».

Так возникает феномен русского февраля. Причём это не западный переворот, когда есть какой-то сценарий, ясные цели, роли расписаны. Ничего подобного. Это отсебятина, когда каждый из участвовавших людей подталкивает ситуацию.

Пример. 1 марта поезд государя приезжает на станцию Псков. В вагон приходит смертельно бледный командующий Северной армией генерал Рузский и говорит государю-императору: «Надо сдаться на милость победителю!». У тебя миллионная армия стоит под Псковом, рядом Петроград, там запасные полки. Но он подталкивает ситуацию: надо сдаться на милость победителю.

Дальше интригует господин Родзянко, председатель IV Государственной думы. Он говорит, что там ужасные хлебные беспорядки, всё пропало. При этом в Сибири – десятки тысяч тонн мороженного мяса, хлеба столько – и говорить нечего. Страна битком набита продовольствием. Кое-чего не хватало в Петрограде, но к 1 марта проблема решена. Однако господин Родзянко подталкивает: нет никакой надежды, начинаются хлебные бунты.

Государь запрашивает ставку. А там генерал Алексеев, начальник штаба, тоже подталкивает. Почему они это делают? Да потому что они все заражены этим комплексом чеховской невесты: «главное – перевернуть жизнь», главное – сменить эту власть. Зачем её сменить? Если бы с каждым начать разговаривать: а что за этим стоит, ради чего? Они говорили, что ради победы. Но понятно, что после этого никакой победы не будет.

Кругом измена, трусость и обман

Николай II, человек, конечно, не самый сильный и волевой, абсолютно точно описывает ситуацию в своем дневнике: кругом измена, трусость и обман. Это переворот. Ни на кого положиться нельзя, все охвачены этим ощущением. В значительной степени оно сформировано либеральным мировоззрением: в России все надо поменять и устроить на европейский манер. Дескать, всё, что у нас есть, – неправильное, жизнь у нас неправильная, её надо сделать правильной. А сейчас такой случай, сейчас война, государь мечется, какие-то заносы на железных дорогах, можно этот либеральный идеал осуществить.

При этом Псков, где разворачивается трагедия, – спокойный губернский город. Там спокойно, и беспорядков питерского плана там нет. Но «комплексом невесты» заражены все: чиновники губернские, уездные, какие угодно.  Поэтому всё кончается исторической импровизацией, когда государь отрекается в пользу своего брата. При этом его никто не спросил, на каких условиях согласен Михаил Александрович, на каких условиях сам Николай Александрович оставляет престол. Ничего этого не прописано. Такая легкомысленная, нелепая и жалкая импровизация.

2 марта к вечеру подписывается акт об отречении, а на следующий день на кораблях Балтийского флота его зачитывают. Навигация еще не началась, все корабли стоят в бухтах Хельсинки и Кронштадта. Флот не испытывает вообще никаких продовольственных затруднений. Никаких проблем нет. Но после того как прочитывается акт отречения, начинается страшный погром офицеров. На броненосце «Император Павел I» и линкоре «Андрей Первозванный» матросы убивают нескольких офицеров. К мятежникам выходит командир корабля и говорит:

– Матросы, я ваш командир. Почему вы убиваете офицеров?

Тут же выскакивает человек, который начинает орать:

– А вы нашу кровь пили!

Командир говорит:

– Давай, расскажи, кто и какую кровь пил.

И что происходит? Матросы начали кричать:

– Не дадим нашего командира в обиду!

Тут дело не в том, пили кровь или не пили, а дело в том, что выходит человек, волевой, смотрящий прямо перед собой, очевидно, пользовавшейся ещё вчера громадным авторитетом у матросов. То есть ситуация абсолютного духовного помрачения.

На следующий день арестовывают командующего Балтийским флотом генерала Непенина. В него стреляют, его начинают колоть штыками. Адмирал – все это знают – был среди тех командующих, которые высказались за отречение государя. Он человек революционный, за что ж его убивать? Он является объектом слепой ненависти. Вот эта слепая ненависть, под которую можно подвести что угодно: классовую борьбу, террор и так далее. Это один из главных признаков русской смуты.

В других частях русской армии было по-другому: несколько дней всё офицерство с упоением праздновало победу революции. Постепенно с фронта эта смута распространяется на русскую деревню. И в конце весны – летом 1917 года по всей стране прокатывается волна погромов дворянских усадеб.

Распалась цепь великая

К 1917 году в России была застарелая чудовищная проблема, которую необходимо было каким-то образом решать. Это проблема культурного раскола России на европеизированную и традиционную части. Она до сих пор не решена, поэтому всякие вопросы о национальном примирении, единстве, будут об неё разбиваться.

Она возникла в результате петровских реформ. Дальше она была страшно обострена, практически до предела, во время так называемых Великих реформ Александра II. Это было совершеннейшее безобразие, которое очень точно описал Некрасов:

Вот что произошло. Конечно, крепостное право надо было отменять, даже вопросов нет. Только как это сделать? Пойти по западному пути, либеральному? А всё западное общество состоит из таких вот перегородок. Эти перегородки – это же не китайская стена, это закон, принцип юридизма: ты ко мне не лезь, я к тебе тоже не буду, вот моя сфера, вот твоя. Но между этими двумя мирами и так была пропасть. Вот эту «цепь великую», которая держала, можно сказать, страну, – её обрубили. Дальше, конечно, можно было ожидать всероссийского усадебного погрома. Он начался не сразу. Русского мужика надо раскачать на смуту. Он создание терпеливое, смиренное. Но к 1902 году его раскачали.

«Грабижки»

И вот в 1902 году опять-таки писатель, не историк (в России главные историки – писатели), Владимир Галактионович Короленко описал явление «грабижки». Приходят мужики в усадьбу, у них прекрасные отношения с барином, они вместе живут… Но в голове что-то произошло, началась смута. Они смотрят и говорят: «Значит, вот, барин, давай за три дня отсюда убирайся, а через три дня придем, грабить тебя будем». При этом кто выступает заводчиками? Самая состоятельная часть деревни! Не голытьба всё это организует, а так называемые «кулаки». И зачем они это делают? Чтобы ограбить? Нет, конечно. Пример такого погрома – уничтожение конного завода в Курской губернии. На этом заводе выводят скаковых лошадей, которые вообще для крестьянского хозяйства не пригодны. Врываются мужики в конюшни, переламывают ломами хребты лошадям. Зачем? А чтобы барин не вернулся. Потому что мужик не хочет жить с этим человеком, который принадлежит совершенно другому миру. Между ними сделана эта искусственная перегородка. И постепенно крестьянским миром овладевает идея «чёрного передела»: вся земля должна быть мужицкой.

В 1905 году, когда «грабижки» превращаются в массовое явление, это почему-то называется первой русской революцией. Ведь мужики не за власть борются, это не Великая французская революция, они борются даже не за то, чтобы участвовать в распределении налогов. Они борются только за землю, а за власть борются господа в крупных городах: в Москве, Петербурге.

Толстой в разговорах с иностранными корреспондентами сказал, что не только русское правительство, но и всякое правительство стоит адвокатом стомиллионного русского крестьянства и считает ложным всякую деятельность либеральных врачей, земцев, адвокатов, писателей, студентов, потому что эта деятельность связана с неправдой, а от неправды происходит всякое зло.

Целью всего этого погрома были не какие-то конкретные жизненные блага – ничего подобного! Это было уничтожение «насилия и неправды». На этот крючок русскую смуту подцепят те самые профессиональные революционеры. Они выступят даже не как революционеры, а как заводчики русской смуты. А как только создается ситуация русской смуты, обязательно должен появиться самозванец.

Самозванец

И вот явление героя происходит 3 апреля. Знаменитая сцена в фильмах: Финляндский вокзал, поздно, темно, площадь перед вокзалом заполнена матросами, солдатами запасных войск. Приезжает Владимир Ильич. Вообще-то это предатель: ни для кого не секрет, что он приезжает через воюющую Германию, и он этого не скрывает. Кто он такой? Он политический эмигрант, он никто, на его лекцию в Цюрихе в начале 1917 года пришло 7 человек. Полтора месяца назад никто и представить не мог, что начнётся какая-то революция. Сам Ленин думал переехать в Америку со своими гениальными идеями. Но он приезжает, его встречает в здании Финляндского вокзала компания из профессиональных революционеров: меньшевики, эсеры. Он им говорит: «Мы будем делать социалистическую революцию». Все в шоке, потому что не знают, что с буржуазной революцией делать. Какая социалистическая?! А дальше он с балкона особняка Кшесинской, где обосновалась большевистская партия, заявляет то, что в России могут простить только самозванцу: «Защита Отечества — это значит защита одних капиталистов против других». Если бы это какой-нибудь другой либерал или какой-нибудь националист сказал, это была бы немедленная политическая смерть. А в данном случае наоборот. Потому что гений Владимира Ильича может отринуть весь этот марксизм, всю эту демагогию, которой он прекрасно владеет. Ленин может понять, как работает механизм русской смуты, и он работает на этом предательстве, работает на том, что можно дать право на грабеж, право на бесчестие, на что угодно. И страна в состоянии смуты – твоя.

Войну империалистическую – в русскую смуту

Дальше – второе явление этого замечательного персонажа. 8 октября, 99 лет назад, актовый зал Смольного института был заполнен матросами и прочими вооруженными людьми. Вот контингент. И Ленин показывает им две бумажки. Это Декрет о мире и Декрет о земле. Совершенная филькина грамота. Что значит Декрет о мире? Как Декрет о мире может принять воюющая страна? Что мы сделаем? Разоружимся и пустим к себе врага? Возникают десятки вопросов, потому что это провокация и демагогия. Но в состоянии смуты это нормально. Зал взрывается овацией, и все поют «Интернационал».

Разговор продолжается через некоторое время в Брест-Литовске. Немецкое командование ни о каком мире без аннексии и контрибуции слышать не хочет.  Если вы 18 губерний, треть промышленного и человеческого потенциала положите – тогда вам мир будет, какой хотите. Этот мир, как известно, будет подписан.

Дальше начинается самое интересное. Большевики берут власть, которая просто валяется под ногами. 25 октября происходит история с предпарламентом, куда приходит горстка матросов и говорит: «Все свободны», – и предпарламент в полном составе встаёт и уходит.

Но ведь война-то на этом не кончилась. Это самое главное. В концепции Великого Октября есть один неприятный момент. Там говорится, что сначала был Великий Октябрь, а потом, в результате попытки эксплуататорских классов добиться реванша, началась гражданская война. Но в 1914 году, когда только-только началась война, Владимир Ильич Ленин бросает такую неосторожную фразу: «Наша задача – превратить войну империалистическую в войну гражданскую». Вот это серьезный политик!

Понятие «гражданская война» в данном случае – это такой перевод на западные реалии того, что называется русской смутой. Конечно, европейская гражданская война не похожа на русскую. Это очень разные явления, но все-таки «превратим войну империалистическую в русскую смуту» – вот как это должно было звучать для русского человека.

Большевики с Лениным приходят к власти, и немцам было отдано всё, что они просили, включая похабный мир, и вроде – стоп. Война должна остановиться. Ничего подобного! Если бы это произошло, большевики, очевидно, продержались бы несколько месяцев, как все и предполагали. Но дело в том, что Ленин не останавливает гражданскую войну, не останавливает русскую смуту.

Он привносит войну в крестьянский мир. Ради этого летом 1918 года будет издан Декрет о комбедах (комитетах бедноты). Осуществляется политика такого рода: разделить деревню по классовому признаку: кулаки и беднота, стравить одних и других. Потом война с рабочими, война с теми, ради которых теоретически так называемая революция и осуществлена. Все выступления рабочих против большевиков подавляются жесточайшим образом.

Дальше создается идеология гражданской войны.

Русская голгофа

У гражданской войны открывается церковный фронт. И тут мы подходим с вами к сути того, что произошло в 1917 году и вообще в XX веке.

Смоленский священник записывает: «18 апреля (Ленин только приехал) валом валят в деревню солдаты (дезертиры с фронта). Карты, самогонка, проповеди в храме встречают смехом, злобой, угрозами. 24 мая – в ограде моего выхода из храма ожидала толпа солдат. Прошёл при угрозах, великих издевательствах над верой и духовенством. 15 августа – после обедни в дом явился пьяный солдат, изругал всю семью, чуть не побил нас. «Вы – мразь, а я гражданин!». И, наконец, запись 2 октября: «Анонимное письмо – “готовься к смерти”».

Организовать церковный фронт с вскрытием мощей, с изъятием церковных ценностей, с травлей патриарха – это, в общем, было делом техники. Но дальше происходит удивительная вещь. Все институты русского мира уничтожаются просто на раз: офицерство, интеллигенция, земские деятели, государственные деятели. К концу 20-х – началу 30-х годов после коллективизации и раскулачивания крестьянства уже практически нет. А с церковью оказалась совсем другая история.

Церковь встречает эти страшные события в растерянном состоянии. Эту растерянность, на мой взгляд, лучше всего передают очень точные и честные воспоминания митрополита, а в то время архимандрита, Вениамина (Федченкова). Он пишет, что рядом с храмом Христа Спасителя идет революционный митинг, мужик какой-то, извозчик, выступает, потом студент, потом сам пастырь влезает куда-то на стол и говорит: «Революция – это хорошо, но только Бога не забывайте. Без Бога не до порога». То есть революция, в принципе, нормально, потому что этот старый мир никуда не годился. Вспоминаем чеховскую невесту!

Церковь стала совершенной другой. Эта церковь дала мучеников, исповедников.

Можно говорить об отдельных явлениях февраля 1917 года как о том, что имело революционный характер. Но суть событий совершенно другая. Суть событий в том, что Россия пережила русскую голгофу. Это главный смысл. Без этого события 1917 года понять невозможно. Эти события имели, безусловно, прежде всего духовный характер.

P.S. Ответы на вопросы

Вы обозначили главную проблему, которая двигала русской смутой. Это раскол между европеизированной элитой и крестьянской Россией: тёмной, забитой, невежественной. И вы замечательно сказали, что этот раскол не преодолён до сих пор. Что же делать, как его преодолеть?

Для поиска ответа у нас было 25 лет после того, как прежняя идеология и её адепты ушли в небытие. Мы начинаем задумываться над такого рода проблемами в ситуации цейтнота. Так, за один вечер, за два дня ничего нельзя сделать. Здесь много чего требуется. Я назову один фактор, который мне близок просто профессионально. Это политика памяти и вообще культурная политика. Потому что это проблема духовная, религиозная и культурная тоже. Мы не можем её решать, находясь в такой духовной пустыне, в некоем культурном вакууме. А политика памяти – это памятники, это политика средств массовой информации и так далее. Эта проблема – она даже не осознается, она не входит в повестку дня. Соответственно, она не решается. Более того, эта проблема усугубляется. Мы потеряли всякую историческую ориентацию. Если еще 25 лет назад были какие-то вменяемые вопросы, на них можно было отвечать так или сяк, то сейчас можно поставить памятник Ивану Грозному, и куча народу говорит, что это отлично. Мы находимся в состоянии культурной и исторической шизофрении.

Все равно остаётся вопрос: откуда русская смута берётся? Все-таки не оставляет ещё одна мысль, что многие годы, лет 20, может быть, 25–30, в России с властью целенаправленно боролись разного рода революционные кружки, движения и так далее. И та бескомпромиссная линия террора, которая началась в в конце XIX – начале XX века, как бы вывела на свет тот самый хаос, который шевелится где-то в человеке, в непросвещённом сознании. То есть агрессия, мне кажется, все-таки была направленной.

Наличие у власти разного рода оппозиции, в том числе и непримиримой, зависит только от одной вещи. От морального оправдания террора в обществе. Если этого оправдания нет, никакого террора не будет. Террорист Каляев идёт бросать бомбу, он должен знать, что он будет героем, его зачислят в революционные святцы. И такое оправдание мы видим у этих людей с психологией «все изменить», описанной у Чехова. После взрыва несчастного Сергея Александровича в Москве появилась жуткая шутка, что великий князь первый раз в жизни «раскинул мозгами». Тут главное – не террористы. В народе такие события воспринимались с восторгом, люди обнимали друг друга, поздравляли. Мы возвращаемся опять к наличию этого психологического комплекса, который взрастила русская элита. Без этого никуда. Без этого и террор бы не сработал, ничего не могло быть.

Ещё я хотел добавить о том, как заканчивается русская смута. Она заканчивается, как мы знаем, только одним путём, который называется «Рука Всевышнего Отечество спасла». Другого здесь, на самом деле, без всяких шуток, без всяких упрощений, вообще нет. Нация должна использовать некую высшую силу для того, чтобы с этим недугом совладать.

Это ощущение какой-то глубинной неустроенности, духовного надлома, описанного у Чехова, связано, мне кажется, не только с революционными позывами. Вы сказали, что жизнь нужно менять не политическими средствами, но при этом получается, что неполитическими средствами должны менять жизнь политики. Типа Столыпина. Но у Столыпина как у политика нет возможности менять жизнь другими средствами. Тогда, наверное, эта ответственность за обновление основ жизни лежит на церкви, может быть, на культурной элите. Почему тогда оно не произошло?

Вопрос очень обширный, поэтому попробую ответить образно. В 1890-е годы Исаак Ильич Левитан написал картину «Над вечным покоем». Если нужно на пальцах какому-то человеку объяснить, что такое русский мир, надо подвести его к картине «Над вечным покоем». Это о чём говорит? В любой момент того периода, который мы рассматриваем, любой человек мог сделать для себя совершенно невероятное внутреннее открытие. Он мог понять, как устроен этот мир, судьбой которого он пытается распоряжаться. Вся проблема в том, что масса людей, прежде всего элита, не знала того мира, с которым имела дело. Просто Левитан как гений прозрел, как средствами пространственного полотна можно выразить то, что заложено в русской культуре. Человек свободен. Он в любую минуту может сделать принципиальное для своей жизни открытие, и тогда он будет знать, что и как делать. А может этого открытия не сделать. У России была не безнадежная ситуация, потому что под спудом была колоссальная цивилизация, этим можно было воспользоваться. А можно было сидеть и говорить, как чеховский Иванов, что он ни во что не верит, у него нет никаких сил и всё кончено.

Что можно сделать для того, чтобы национальное опамятование всё-таки произошло? Вы говорите о необходимости возрождения культурной памяти, исторической памяти, а как это может произойти?

Первый шаг – надо поставить это в национальную повестку и начать обсуждать серьёзно. Меня начинают спрашивать: нужна национальная идея? Нужна, конечно, но какая? Для того чтобы двигаться в каком-то направлении, надо это направление указать. Не надо симулировать желание куда-то двинуться – это совершенно безнадежное дело. Если мы действительно хотим двигаться, тогда это нужно делать.

Источник: медиапроект «Стол»