Невозможно познать истину, не заплакав от зла в себе
Филологическую и теологическую интерпретации антропологии Достоевского в «Сне смешного человека» обсудили участники круглого стола, организованного Междисциплинарной антропологической лабораторией СФИ совместно с РГПУ им. А.И. Герцена 28 ноября.
Писатель ставит рискованный богословско-антропологический эксперимент, интерпретируя библейский миф о рае и грехопадении сквозь призму острых проблем человека XIX века и ставя вопрос о возможности его духовного возрождения.
«В рамках нашей Междисциплинарной антропологической лаборатории мы пытаемся не просто вести научное исследование, в фокусе которого находится человек, но нас в первую очередь волнует вопрос о том, как обретать целостный взгляд на человека, какова его подлинная реальность, — напомнила ведущая круглого стола учёный секретарь, доцент Свято-Филаретовского института, научный сотрудник Института философии РАН кандидат философских наук Алина Патракова, открывая событие. — И здесь невозможно не вспомнить слова Фёдора Михайловича Достоевского, которые он пишет своему брату: “Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком”».
Круглый стол открыл доклад магистранта РГПУ им. А.И. Герцена Артура Левченко «Художественная антропология Достоевского в рассказе “Сон смешного человека”». Анализируя употребление писателем антропологических лексем, таких как «дух», «душа», «сознание», исследователь обнаруживает, что самым часто используемым подобным словом является «сердце», которое встречается в тексте более 30 раз.
«Самая важная для текста антропологическая категория — сердце, но не только по частотности употребления лексемы, но и по её роли в антропологической системе позднего Достоевского. Сердце являет собой средоточие всех элементов человеческого существа», — подчеркнул Артур Левченко.
«Одновременное использование всех имеющихся у человека способов познания мира выражается в примечательной формуле “всё существо моё”. Мы застаём героя, утратившего сердечную веру, лежащим мёртвым, когда он совершенно не может ничего ни сказать, ни двинуться. И именно в этот момент он апеллирует ко “всему существу своему”, собрав всё то, что у него есть, саму экзистенцию, как материальные, так и нематериальные стороны себя, чтобы воззвать к некоему Властителю, который, вероятно, в данном тексте представляет Бога. У него это получается. Он собирает себя снова воедино, и с этого начинается его возрождение», — отмечает магистрант РГПУ.
Продолжая поиск новых и осмысление озвученных антропологических категорий в рассказе великого писателя, магистрант Свято-Филаретовского института Олег Глаголев постарался дать теологическую интерпретацию «Сна» и обратился к важной для рассказа категории истины, а также к смыслу грехопадения, до которого дотягивается Достоевский.
«Истина здесь открывается как категория антропологическая, а не умозрительная, не просто слово, образ или мысль. До истины нельзя самому додуматься. Истина не может прийти извне, — уточняет исследователь. — Путь к истине, как показывает нам Достоевский в своём рассказе, приходит через осознание и экзистенциальное переживание зла, в которое ввергнуты и мир, и человек. В нашем мире без этого осознания, переживания себя не только жертвой зла, но и его носителем и источником, невозможно постичь истину. Нельзя пробиться к счастью, к полноте жизни без того, чтобы рождённое зло внутри себя отринуть, покаяться».
«Говоря о грехопадении, Фёдор Михайлович показывает и его провиденциальный, положительный смысл, — продолжает Олег Глаголев. — Когда человек понимает, даже знает момент, когда он падает с высоты себя самого, того, что в него заложено, что ему доверено, чего он и сам достиг, тогда само это осознание ведёт его к новой высоте. Как верно замечает Бердяев, неслучайно это называется грехопадением. Значит, у человека была высота, с которой он упал».
«Человек призван возлюбить других, как себя, и он это планирует проповедовать в конце. Это противопоставлено тому, что узнали люди после грехопадения — что любить больше всех нужно себя. Но при этом возможность возлюбить другого и до конца отдать всё наталкивается на собственное “я”, собственное сознание, собственное бытие в мире. Но в самой человеческой природе есть и что-то, что позволяет человеку быть выше мира сего, говоря богословским языком», — заметила профессор Свято-Филаретовского института и РГПУ им. А.И. Герцена доктор филологических наук Юлия Балакшина.
Продолжая размышления об экзистенциальном усилии героя рассказа «Сон смешного человека», доцент Свято-Филаретовского института кандидат филологических наук Екатерина Полякова отметила, что хотя эта история, казалось бы, отсылает читателя к человеку, по Ницше, с фонарём искавшему Бога, в идее Достоевского можно обнаружить кантовские истоки. Это Кант, чья философская мысль движима поисками ответов на антропологические вопросы, утверждал, что независимо от собственной судьбы, веры или неверия в Бога или бессмертие души, человеку небезразлично, что он делает и что происходит вокруг него.
«Этот смешной человек уже ни во что не верит, ни в какое бессмертие души — а ему не всё равно, и это вызывает в нём такую ярость. Достоевский действительно экспериментирует с этой человеческой особенностью, с очень глубокой антропологической константой, пытаясь представить себе рай без Бога, — подчеркнула Екатерина Полякова. — В “Братьях Карамазовых” писатель продолжает эти размышления о том, как люди без Бога и бессмертия всё-таки остаются людьми. Для них всегда что-то очень важно: не просто их личная судьба — им не всё дозволено и не всё равно. Мне кажется, это такое мучение Достоевского: с одной стороны, конечно, да, без Бога всё бессмысленно; с другой стороны, он нащупывает очень важную антропологическую черту человека и настаивает на ней».