Помирить человека с его тенью

Особенность предложенной Нойманном парадигмы в том, что он пересаживает этику с традиционной для неё философской почвы на особую почву психоанализа после Освенцима. «Можно критиковать Нойманна за то, что в его книге не фигурирует Кант как основоположник моральной философии новейшего времени и ни к каким философским или богословским авторитетам автор не апеллирует, – говорит декан богословского факультета Свято-Филаретовского института Давид Гзгзян. – Но я оправдываю его тем, что травма, которую пережили европейские интеллектуалы в XX веке, касалась не теории, а распространенных практик».

Он напомнил, что телесные наказания в английских публичных школах, которые готовили будущих аристократов, были отменены в начале 70-х годов, а телесные наказания в женских ирландских монастырях – и того позже. «И понятно, что Нойманн, который имел дело не с философскими авторитетами, а с пациентами и жертвами всевозможного насилия, предпочёл сосредоточиться на этих практиках», – поясняет Давид Гзгзян.

Нойманн начинает с «человеческого низа». По мнению психолога, причина доминирования насильственных практик в цивилизованной Европе коренится в том, что человечество старательно и безуспешно дистанцировалось от собственного бессознательного, пытаясь вытолкнуть враждебное собственному «я» начало, которое Нойманн назовёт тенью. Это порождало неврозы, истерические реакции, изуверские практики преследования неугодных и инакомыслящих, душевнобольных и пр. «Новая этика, по мысли Нойманна, состоит в необходимости реинтегрировать, то есть помирить человеческое эго с его “тенью”. Правда, никакой технологии, практики такой реинтеграции Нойманн не предлагает», – замечает Давид Гзгзян.

Понятие «новой этики» в русскоязычном контексте также связывается с определённым развитием идеи суверенности человеческого индивидуума. «Но это выражается в пересмотре практик скорее этикетного, чем этического характера, – отмечает Давид Гзгзян. – Например, признаются непригодными прежние формы оказания внимания женщине. Однако взамен никаких новых форм не предлагается».

Одной из идей новой этики выступает провозглашённая сексуальная эмансипация, которая фактически выводит сферу пола за границы суждений о добре и зле. По мнению Давида Гзгзяна, такое отношение «может считаться вызовом для моральной философии и теологической этики», однако достойного ответа на этот вызов ещё не прозвучало. «Мы чаще встречаем нервно-негативную реакцию, которая загоняет пол обратно в сферу запретительной регламентации, давая сторонникам сексуальной эмансипации лишний повод утверждать, что ничего кроме репрессивного начала старая этическая школа предложить не может», – говорит Давид Гзгзян.

«Это принципиальная проблема, на которую христианская мысль была бы обязана отреагировать, потому что в противном случае мы обречены сталкиваться с ценностным релятивизмом, который едва ли укладывается в откровение о едином Боге, о некоем едином для человечества смысле существования», – считает Давид Гзгзян.

«Свой курс по христианской этике я обычно начинаю с признания, что никакой специфически христианской этики, принципиально отличной от Ветхого Завета, ещё не создано, – добавляет он. – Тут я опираюсь на авторитет Бердяева, который тоже видел здесь некоторую лакуну и свою книгу “О назначении человека” неслучайно назвал “Опытом парадоксальной этики”. Но в ней тоже нет разработанной теории и вытекающей из неё практики – это, скорее, набор когда гениальных, когда впечатляющих, когда, может быть, спорных прозрений».

По мнению Давида Гзгзяна, нам самим, христианам, необходимо обновить своё понимание оснований этики – например, навести мосты между кантовским априоризмом и ценностным априоризмом Шелера, который критиковал формализм в этике Канта и стремился преодолеть отвлечённость немецкой философии, приблизиться к жизни и её конкретным положительным ценностям.

Новая этика – безусловно вызов для христианского богословия, уверен Давид Гзгзян, хотя о теоретической новизне идей, выдвигаемых под этим флагом, говорить трудно, поскольку собственно этическая их составляющая по сути укладывается в категорический императив Канта.

По мнению доцента СФИ Виктории Файбышенко, теоретическая новизна идей, обозначаемых понятием новой этики, связана с пересмотром существующих практик. Во-первых – институализированных практик насилия. «В этической системе Канта мы не обнаружим проблемы насилия, она как бы снимается, – говорит Виктория Файбышенко. – Но в действительности, как мы знаем, институты любого общества пронизаны насилием. То есть речь идёт не о частном насилии отдельного человека по отношению к другому, а о насилии институциональном. И то, что условно назвали новой этикой, ориентировано на вопрос о том, что такое насилие, встроенное в природу самих социальных институтов – университетского образования, церковной жизни, семьи».

Второй концепт, который в контексте существующих практик пересматривает новая этика – суверенность. И здесь показательна пестрота идей и течений, объединённых под брендом новой этики. «Книга Нойманна относится к предыдущему этапу, который подготовил либерализующую революцию 60-х, – поясняет Виктория Файбышенко. – Этот этап тоже ставил проблему насилия, но, как теперь считают, пропустил многие важные вопросы. И теперь сторонники освободительного движения 60-х обвиняют условных сторонников современной новой этики (будем помнить, что это условное и внешнее обозначение целого спектра общественных настроений) и в том, что они пуритане и хотят заново кодифицировать сексуальную жизнь, которую те раскрепостили и освободили. Почему? Потому что эту жизнь – которая раньше относилась к приватному пространству, где нет и не может быть никаких правил, – они предлагают тоже рассматривать как сферу, где происходит и институциализируется насилие и где о суверенности говорить на самом деле не приходится».

«Во всех этих современных спорах ставится под вопрос классическое понятие суверенности, потому что теоретически каждый из нас в одинаковой степени по отношению к остальным является автономным субъектом, а в реальной социальной практике кто-то всегда больше субъект, чем другой, и это серьёзная проблема, – говорит Виктория Файбышенко. – И эту ситуацию пытаются кодифицировать. Отсюда современный огромный спор о введении этических кодексов в университетах: нужно, не нужно, в каком смысле, как. Эта революция практик интересна не только с точки зрения борьбы с насилием – она поднимает и вопрос о добре и зле, именно потому что связана с пересмотром понятия суверенности, которой никто и никогда до конца в социальном пространстве не наделён».

В каком-то смысле противоречия внутри самой новой этики демонстрируют своеобразную диалектику безопасности и права на частную жизнь. И логика этой борьбы за человека и его свободу такова, что скоро ему, кажется, нельзя будет доверить даже его самого – так много вреда он может себе причинить.

Новизна новой этики сомнительна, считает доцент СФИ Екатерина Полякова: «Очень много сейчас таких проектов – новый реализм, новая этика… Мне кажется, оно всё какое-то абсолютно не новое. Смущает и выражение “после Освенцима”, в какой-то момент его стали эксплуатировать. Начинается с того, что человечество так и не научилось различать добро и зло, а потом оказывается, что, в общем, и не надо это делать, а все беды от того, что их различают. Хочу встать на сторону Канта: его считают абстрактным мыслителем, но беспокоивший его вопрос о том, что есть добро и зло, имеет отношение к делу – я боюсь, что проблема Освенцима как раз в том, что людям было не ясно, что такое зло».

В новом этическом дискурсе можно увидеть «попытку заботы о человеке уязвимом», считает доцент СФИ Яна Пантуева: «Так или иначе любой человек бывает в уязвимой позиции – это касается не только женщин в патриархальных обществах или подростков в своих семьях и школах. Не они всё решают, не их все слушаются. Чтобы сделали, как ты хочешь, нужно приложить много усилий, а с тобой могут сделать многое, и объяснить тебе, что так и надо и это в твоих же интересах».

«Люди во все времена занимались искоренением зла, но в каждой ситуации ещё поди пойми, можно ли его искоренять таким способом и что есть зло, – говорит Яна Пантуева. – Взять ужасы Гулага или Холокоста – ведь это тоже кому-то виделось искоренением зла. Или вот переучивали раньше левшей, видели в этом патологию. А сегодня если кому-то бабушка будет привязывать полотенцем левую руку к туловищу, то будут требовать наказаний для бабушки и психотерапевта для внука. А быть левшой – это вообще зло?»

По мнению Яны Пантуевой, на примере современных подростков очень хорошо видно, к чему приводит забота об уязвимом, возведённая в главный этический принцип. К страху перед всякой иерархичностью, авторитетом, наличием какого-то старшего. Вообще перед различением и оценкой добрых качеств, а то и добра и зла. «Часто принять какой-то авторитет по внутреннему доверию – почти невозможно для современного человека в любом возрасте, – говорит Яна Пантуева. – Даже если человек хочет принять чужой опыт, старшинство и авторитет, ему приходится этому специально учиться».

Уязвимому человеку внушили, что он волен сам во всём разобраться, всё понять и всё выбрать, в том числе и то, что от него как бы не зависит. «Завораживает идея, что ты можешь выбрать, сколько тебе жить, или пол, например, – продолжает Яна Пантуева. – Или некоторая гипотеза, что по взаимному согласию можно делать всё и общество должно это принять, а если не принимает, то оно плохое. Твоя подружка может прийти к тебе в любой момент и сказать: “Знаешь, я не подружка – я друг”. И ни в коем случае ей не должно быть из-за этого стыдно – потому что это травма. Все очень боятся насилия и травм».

И этот психоаналитический язык в разговоре о человеке доминирует, то есть человеку никогда не должно быть стыдно – он должен быть доволен. «Уже даже проехали то время, когда твой ребенок должен быть успешным – он должен быть довольным, довольным собой и людьми, – говорит Яна Пантуева. – И задача всех, кто включается в воспитание, учителей, например, в том, чтобы это поддерживать, организовывать ребенку вот эту приятность, и здесь уже теряются все остальные критерии. И это желание оградить человека от своей уязвимости, сделать его довольным – тоже своего рода новая этика. А Христос стал уязвимым, и по-другому зло не лечится».

Дискуссии вокруг новой этики и обращение к внимательному пересмотру действующих практик борьбы со злом отчётливо демонстрируют, среди прочего, проблематичность самой этики охранительного типа. Это вновь отсылает нас к трудности, диагностированной ещё апостолом Павлом, что законом «не оправдается никто из живущих», и ставит перед взыскательным субъектом вопрос о новых, более глубоких основаниях этики, может быть несводимых к поиску дистиллированной справедливости в условиях «войны всех против всех».