Беседа о Юрии Лотмане

Слушая за чаем этот живой увлекательный рассказ, мы как будто сами побывали в Тарту: учились читать текст истории культуры, хохотали вместе с её соседями по общежитию, всматривались в биографию Пушкина, в которой находили параллели с жизнью самого Юрия Михайловича, и почти увидели перед собой его вживую – «веселого усатого джентльмена, которому всё нипочем».

Поехать учиться в Тарту Людмиле Олеговне посоветовал ее киевский школьный учитель (как она позже узнала, у него самого в столе на тот момент лежала диссертация по структурному анализу поэзии Блока). «Я совсем не собиралась связывать свою жизнь с филологией, даже это слово себе не очень представляла, – призналась она нам. – Где находится Тарту, я понятия не имела и уж совершенно не представляла, о ком идет речь…»

Кафедру русской литературы она вместе с другими пятьюдесятью студентами (а точнее, студентками – на курсе было всего шесть мальчиков) застала в 1978 году в самом расцвете. Юрий Михайлович, его супруга Зара Григорьевна Минц, Павел Семёнович Рейфман, Лариса Ильинична Вольперт (все – послевоенные выпускники ленинградского филфака) в 70-х составляли ядро кафедры.

Окончив университет, Юрий Михайлович долгое время безуспешно пытался найти работу в Ленинграде (двери закрывала «пятая графа»). Место нашлось в Учительском (педагогическом) институте в Тарту, куда ему посоветовала обратиться бывшая однокурсница. Там в должности старшего преподавателя он прослужил (именно это слово употребила Людмила Олеговна) с 1950 по 1954 год. Тогда же в Тарту в аспирантуре учился и Борис Федорович Егоров. В 1952 году он защитил диссертацию, получил место заведующего кафедрой русской литературы в Тартуском университете и при первой же возможности пригласил туда работать Юрия Михайловича с Зарой Григорьевной. В далекой от всех инстанций «глуши» появилась возможность «заниматься тем, о чем даже не грезилось в других отечественных вузах – историей русской литературы без ограничений и цензуры». Стали появляться новые сотрудники, потом первые аспиранты.

«Ощущение свободы, пусть и иллюзорное, в сочетании с фундаментальной ленинградской филологической школой, собственно, и определило феномен тартуской кафедры, – говорит Людмила Олеговна. – К началу 60-х она была уже новым культурным образованием, основной площадкой Тартуско-московского семиотического кружка. (Есть такое курортное местечко недалеко от Тарту – Кяэрику, где, начиная с 1964 года, стали собираться Летние семиотические школы). Тогда же в рамках “Ученых записок ТГУ” кафедре удалось запустить периодическое издание “Труды по знаковым системам” – научный сборник, посвященный проблемам семиотики и структурного анализа. Юрий Михайлович смеялся, рассказывая, как эти сборники, которые с большим трудом удавалось пробивать, ставили в тупик цензоров – они не понимали в них ни слова. Было весело».

Людмила Олеговна вспоминает, как знакомство первокурсников с преподавателями тартуской кафедры, «вполне протокольное мероприятие», превратилось благодаря Лотману в настоящее шоу. Он шутил, был артистичен, членов кафедры представлял, как членов семьи, по старшинству, торжественно и с юмором – так, что студенты понимали: пиетет, видимо, должен появиться, но не прямо в эту секунду. «Профессиональные качества нам предлагалось оценивать самостоятельно», – говорит Людмила Олеговна.

Что касается самих новобранцев, курс делился примерно на три части. Одну часть составляла эстонская группа, как правило – будущие учителя русского языка в эстонских школах, другую – просвещенные молодые люди, приехавшие в Тарту целенаправленно, как в филологическую «Мекку», остальные – как Людмила Олеговна, просто окончили среднюю школу и поступили в университет, будучи уверены, что во всем Советском союзе филологию преподают именно так, как здесь – «живым человеческим языком».

Соседка Людмилы Олеговны по общежитию была из прибывших в Мекку, «дама двадцати шести лет, которая прочла всего Лотмана, всего Гуковского прочла, Эйхенбаума с Тыняновым тоже и всех прочих формалистов» (перечисляя, Людмила Олеговна артистично имитировала интонации своей однокурсницы). Каждый вечер перед сном соседка устраивала в комнате филологические бдения. «Мы натягивали на себя одеяла и, если кто-то вдруг засыпал, она строго окрикивала: “Так, я не понимаю, я для кого читаю?!”» – веселится наша собеседница. Но тут же добавляет, что именно благодаря этим «экзекуциям» все эти фамилии не звучали совсем неожиданно, когда их впервые произносили преподаватели.

К концу первого курса студентам было предложено определиться с выбором научного направления: нужно было распределиться по четырем тематическим «просеминарам». Юрий Михайлович вел семинар по русской литературе XVIII – первой трети XIX века.

«Я не очень представляла, чем бы я хотела заниматься», – говорит Людмила Олеговна. Первый год в Тарту был больше посвящен ночным разговорам, освоению «культурного и некультурного» пространства, а вовсе не вопросам профориентации. Ключевую роль в выборе просеминара сыграла личность учителя: «Каждая лекция Юрия Михайловича была похожа на литературный моноспектакль, за стенами же университета он разыгрывал веселого усатого джентльмена, которому всё нипочем, – я попалась на это».

По петербургской традиции профессора Тартуской школы собирали семинары на дому. В трехэтажном доме довоенной постройки, где жил Юрий Михайлович, потолки были четырехметровые; в его кабинете все стены по периметру были заполнены книгами; всё это пространство ещё два раза перегорожено стеллажами. На классический вопрос, неужели он все это прочел, ответ был такой: «Могу сказать одно: в Публичке я над книгами, как правило, спал, но когда доходил до нужного места, всегда просыпался».

«Первое, что меня смутило на просеминаре – стиль общения. Он был “церемонным”: обращаться друг к другу следовало на “вы” и по имени-отчеству, – вспоминает наша собеседница. – Я думала: ну хорошо, пару раз обратимся – и перейдем на человеческий язык. Ничего подобного».

«Скоро, впрочем, я почувствовала, что когда к однокурснику Ромке обращалась “Роман Григорьевич”, то, что я хотела сказать, обретало другую форму, – продолжает Людмила Олеговна: незаметно для самих студентов было усвоено всё, что касается верного тона и ритуала поведения в «храме науки». – На четвертом курсе, слушая выступающую на конференции подругу по семинару, с которой накануне в общежитии мы падали под кровать от хохота, я видела, как она преображалась и даже хорошела, выходя на эту “кафедральную” интонацию, интонацию на “вы”, мы становились “коллегами”…»

«Это было веселье. И обсуждение текстов, и их анализ превращались в игру, напоминали баловство… И все это – большая работа, которая почему-то таковой не казалась. Было интересно. – вспоминает Людмила Олеговна. – Только спустя пару лет, ближе к окончанию, мы стали понимать, что владеем языком, с помощью которого можем сказать очень многое. В общем, методом нас вооружили до зубов».

Юрий Михайлович любил работать под классическую музыку. «Это были Моцарт, Бах, Малер, Вивальди, Скрябин, Лало» – перечисляет Людмила Олеговна. Однажды она спросила: «Не мешает?» – «Как можно, ангел мой, – лучше думается». И поясняет нам, что «ангелами», за редким исключением, у него были все особы дамского пола.

«Школа – это тип реакции, – говорит Людмила Олеговна. – Меня научили распознавать и определенным образом реагировать на любой текст, не только литературный: распознавать систему, последовательность знаков, ее доминанты, фон, контекст. Этот тип реакции помогает испытывать любопытство почти ко всему, что перед тобой развертывается, смотреть на действительность как на нечто живое, динамичное, требующее анализа и проникновения».

Видимо, чего-то в этом роде требовала от Лотмана биография Пушкина – человека, чрезвычайно, мистически близкого ему по душевной организации и мироощущению. Людмила Олеговна показала нам, как сквозь биографию поэта проступает биография самого Лотмана, «автобиография его духа». Все факты на местах, но их подбор и интерпретация «дышат невероятно интимной интонацией».

«Перед ним целая обойма фактов, из которых он берет, скажем, только два. И когда ты знаешь его, ты понимаешь, почему он это делает. Вся биография Пушкина соткана из таких избранных мест, которые Юрию Михайловичу не давали покоя», – говорит Людмила Олеговна. Эту мысль она иллюстрирует едва ли не единственной на всю биографию Пушкина фразой Лотмана, сказанной по поводу Анны Керн: «В письме Пушкин нашел более яркую и индивидуальную, чем в стихах, формулу для того, что связывало его с Керн: “Ненависть к преградам, сильно развитый орган полета”». И добавляет, что «этой фразы не просто много – её чересчур много о том, что было у Пушкина с Керн, что было у Юрия Михайловича с Пушкиным, что у Юрия Михайловича (улыбается) не с Керн – с дамой, которая может возникнуть в жизни…»

Этот «орган полета» Лотман не просто хотел увидеть – он «очень печалился, если его не находил», рассказывает Людмила Олеговна: «У него даже усы обвисали, если видел, что в этом плане – совсем безнадежно. Но если что-то такое он чувствовал, то его собеседница – коллега или ученица – превращалась в абсолютно равноценного собеседника, для которого было не жалко ни времени, ни энергии».

«Консультация могла длиться и три часа, – вспоминает она, – но из чего состояли эти часы: он с нами говорил, потом стремительно (“Пушкин-обезьяна”!) подскакивал к стеллажам, выхватывал книги, набирая целую стопку: “Вот, вы пока посмотрите”. Включалась музыка. Мы читали, он печатал. “Если будут вопросы, коллеги, я к вашим услугам”. В “хорошие” дни из-под его печатной машинки выходило двадцать пять страниц, в “плохие” – две-три. Когда мы уставали от книг, разговор мог продолжаться. А потом чай».

Его время текло по-другому. И вложенные в студентов часы, разговоры возвращались к нему через годы со страниц дипломов и диссертаций. «Он понимал, из каких клеток состоит культура, какими способами “это” прививать. Как это произошло с нами, мы не заметили! – говорит Людмила Олеговна. – Я уехала из Киева правоверной комсомолкой, а когда на третьем курсе приехала к родителям, папа не просто меня не узнал, он спросил: “Что с тобой там сделали?” А мне никто ничего не внушал, со мной не велись душеспасительные беседы. Просто научилась читать».

Продолжая увлеченно рассказывать, Людмила Олеговна неожиданно останавливается и задумчиво добавляет: «Самое несправедливое – что только теперь я в состоянии стать его собеседником. А он был нашим собеседником всегда… Нам даже время от времени казалось, что мы соответствуем. Тогда у меня было мало вопросов. Зато теперь больше чем достаточно. Часто представляю себе, как бы он скривился или обрадовался, как понял бы суть того, с чем я к нему пришла».

Сидя в трапезной Свято-Филаретовского института, мы не могли не затронуть этой темы. Лотман не был верующим человеком, но проблема веры и духовных исканий – личности и культуры – всегда были предметом его глубочайших раздумий. «Его жена Зара Григорьевна Минц незадолго до смерти крестилась, ее отпевали в Тарту, в православной церкви. Юрий Михайлович как-то тогда сказал, что ему бы хотелось иметь ее веру. И надежду на встречу с ней», – говорит Людмила Олеговна. От его близких она слышала, насколько мучительными были для него последние месяцы, мучительными не только физически.

Мы немного говорим о том, как связаны пути церкви и культуры, как они переплетаются в жизни отдельных людей, и она добавляет: «Мне кажется, что если ты абсолютно честен с тем, что открывает тебе литература, то неизбежно придешь к духовным вопросам. Ты ведь живешь и работаешь с текстами в системе собственных внутренних запретов. Это вопрос индивидуальной внутренней свободы. С текстами Юрий Михайлович был всегда предельно открыт и честен, возможно именно поэтому любил повторять: “церковь не в бревнах, а в ребрах”».

Но может быть еще лучше этот удивительный ученый понимал, что «в ребрах» – культура, чувствовал ее соборную природу. Об этом свидетельствует последнее, адресованное ближайшим коллегам по кафедре, письмо Лотмана. Его главная тема – не научные изыскания, не организационная работа, а «дух кафедры», «дружеские связи, которые были ее фундаментом», единство «столь разных людей, по счастливому явлению оказавшихся собранными вместе». В письме он просит тех, на кого оставляет дело своей жизни, «как бы ни было трудно, сохранять взаимное доверие, терпимость и дружественное и снисходительное отношение». «Кафедра принадлежит истории культуры. Разрушать ее – тяжкий грех».

За «весельем и баловством», за дружеской непринужденностью и взыскательностью, к которым так привыкли студенты, стоял кропотливый многолетний труд этого человека. И это сделало дня всех нас более понятным факт, который добавила к биографии Юрия Михайловича ведущая нашей встречи, ученый секретарь СФИ Юлия Валентиновна Балакшина. Она рассказала, что по просьбе Сергея Сергеевича Аверинцева Лотмана заочно отпевал наш ректор отец Георгий Кочетков. Он молился за него как за «совершившего через филологию великий духовный прорыв некрещеного Юрия».