Отец Сергий Булгаков – кандидат в отцы церкви. Часть 3

Окончание. Начало читайте тут (часть 1, часть 2) 

Эволюция софиологии

– Можно ли проследить какую-то эволюцию софиологии отца Сергия Булгакова? 

Алексей Козырев:
– Первый этап – это дореволюционные философские работы Булгакова – «Философия хозяйства» и «Свет Невечерний», в которых он понимает Софию, в общем, так же, как это делает Флоренский в «Столпе и утверждении истины». Я считаю, что софиология Булгакова преемственна не столько Соловьёву, сколько Флоренскому. Они вместе читали один круг литературы, где София понимается как личность, как ипостась, которая онтологически ниже трёх божественных ипостасей, то есть она не входит в Божественную Троицу, хотя здесь появляется это выражение – «как бы четвёртая ипостась». София мыслится как ипостасная любовь Божья, как ангел-хранитель твари, как «целокупный корень живой твари», как некий план творения. Может быть, самым близким к этой версии софиологии западным автором был английский мистик Джон Пордедж, у которого была работа о божественной Софии и которого, кстати, переводили русские масоны новиковского круга. Есть трёхтомное новиковское издание работы Пордеджа «Божественные истины и метафизика». Они читали Пордеджа, и Булгаков его упоминает. 

Оказавшись в эмиграции, Булгаков пишет «Ипостась и ипостасность» с подзаголовком «Scholia к “Свету Невечернему”». Это небольшая статья, которая публикуется в 1925 году в сборнике в честь юбилея Петра Струве, его друга ещё с юных лет, тоже легального марксиста. И там София понимается уже не как ипостась, но как ипостасный принцип, или ипостасность. Это понятие восходит к богослову VI века Леонтию Византийскому. То есть София – это уже не лицо, а некий принцип, то, что связывает природу с ипостасью. Например, всем нам свойственна человеческая природа, но у каждого из нас своё лицо, то есть в каждом из нас человеческая природа по-разному воипостазируется. Есть мужская и женская природа, есть разные нации, мало ли что нас различает, что нас индивидуализирует. Можно даже сказать, что это в каком-то смысле principium individuationis – принцип индивидуации. И этот булгаковский текст отличает то, что он пытается говорить о Софии на паламитском языке, то есть сравнивает Софию с нетварными божественными энергиями святителя Григория Паламы. Не потому, что раньше это не приходило ему в голову, а потому, что начало 20-х годов – это время активного обращения к наследию святителя Григория. До этого он как бы маргинален, в том числе в творчестве Булгакова: и в «Свете Невечернем» есть Палама, но там это ещё никак не связано с Софией. 

Уже в «малой трилогии», в «Купине Неопалимой», появляется очень важная тема соотнесения Софии и Богоматери, Булгаков обращается к учению о Премудрости Божией у святителя Афанасия Великого. И, наконец, в «большой трилогии», в «Агнце Божьем», Булгаков приходит к пониманию Софии как усии или доксы. Усия – это природа, сущность, докса – это слава. По сути, он трактует Софию как природу Троицы, как то, что Троицу делает Единицей: он пытается помыслить Софию как основание этого триединства. И здесь он дерзновенно нарушает апофатику, потому что о природе Божества мы не смеем судить. По-моему, Наталья Анатольевна Ваганова сказала, что Булгаков всё время повышает Софию в онтологическом чине, то есть она у него становится всё более и более значимой. Это, конечно, касается Софии божественной, а есть ещё и София тварная. Происходит такое раздвоение Софии, которое внешне напоминает гностическое раздвоение (хотя, как мы уже говорили, в целом картина мысли Булгакова не гностическая), – и это задаёт некую динамику: присутствуя в творении in potentia, София стремится привести тварь к Богу и тем самым образует канву богочеловеческого процесса. Мир подлежит ософиеванию – движению к замыслу Бога о нём, потому что в его текущем состоянии мир далеко не софиен, мир антисофиен. Такие три этапа можно выделить, если попытаться в целом описать эволюцию софиологических взглядов отца Сергия, которые при более детальном обращении к конкретным текстам могут обнаружить ещё массу нюансов. 

Главный вопрос русской философии

– Не Булгаков придумал учение о Софии, не он первый этого «концептуального персонажа» запустил – были предшественники. А есть ли у него продолжатели на поприще софиологии?

Давид Гзгзян:
– Софиологов в прямом смысле нет. Есть люди, которые интересуются, пытаются осмыслить наследие Булгакова, актуализировать софиологию для себя, но так чтобы существовала софиологическая проблематика в богословском поле – хоть православном, хоть инославном, – я бы не осмелился утверждать.

Алексей Козырев:
– Ну, при желании можно сыскать. Наш французский коллега Антуан Аржаковский, который написал книгу о Булгакове, абсолютно симпатизирует его софиологическим взглядам и на их основе пытается выстраивать свою экуменическую модель церкви. Он известный французский публицист, активно участвующий в разных экуменических конференциях. В философском сообществе тоже можно найти сторонников софиологии. Один из моих учителей, Михаил Николаевич Громов, замечательный исследователь древнерусской философии и культуры, сейчас он в силу преклонных лет уже активно не работает, в своих публикациях выражает крайнюю симпатию к Булгакову и к софиологии как теме древнерусской культуры, древнерусской иконописи. Ведь софиология не только богословский синтез Булгакова, это и наши древнейшие храмы, посвящённые Софии Премудрости – София Киевская, София Новгородская, София Полоцкая; это иконы – и Новгородский чин, и Киевская София «Премудрость созда Себе дом». Это неотъемлемая часть православной культуры.

Очевидно, что мы имеем дело с глубоким уходящим в глубь веков мистическим учением, причём не только православным и, может быть, не только христианским. Кстати, одна из идей Булгакова, которую он выразил в работе «Икона и иконопочитание», – что и античное изображение есть некая протоикона. И когда мы находим образ Софии в Эфесе, или Венеру Милосскую, или Минерву Капитолийского Холма в Риме – это всё софийные изображения. Это изображение некоего женского начала, премудрости. Об этом, кстати, задолго до Булгакова писал Григорий Сковорода – украинский странник, получивший богословское образование в Киевской академии. У него есть стихотворение «Разговор о Премудрости», где философ беседует с Премудростью, и она ему говорит: «…римлянин меня Минервою назвал, а христианин добр Христом мне имя дал». «Скажи, живёшь ли ты и в хинских сторонах?» – спрашивает её философ, а она отвечает: «Ведь без меня, друг мой, одной черте не быть. И как же мне, скажи, меж хинцами не жить».

Здесь у Сковороды возникает, пожалуй, главный вопрос русской философии: а спасутся ли китайцы? А иначе зачем Иисус пришёл, если китайцы не спасутся? И ответ Сковороды – спасутся, потому что это божественное начало было им преподано Софией в неком ином обличье. Это идея некой синкретической религии, которая была свойственна XVIII веку. Конечно, у Булгакова в таком виде мы этой идеи не встречаем. Но само это начало историзма, о котором говорил Давид Мкртичевич, представление о том, что христианство вообще-то не единственная религия, а некий плод религиозного развития человечества, у него безусловно есть. Ко Христу человечество пришло не просто так, а пройдя эпохи пророков ветхозаветных и пророков языческих, коими были греческие философы – и Гераклит, и Платон, и Пифагор. И само понятие предания оказывается гораздо шире, чем только церковное предание – оно как бы вбирает в себя всю историю человечества, всю мировую культуру, которая говорит нам о богочеловеческом пути. Кто-то эту мысль найдёт еретической. Но именно так считал и Сергей Николаевич Трубецкой, который был старшим наставником Булгакова в университете, и отец Александр Мень, который опирался и на Трубецкого, и на Соловьёва, и на Булгакова. Эта идея общечеловеческого, всечеловеческого предания, из которого мы получили веру в Живого Бога и потом в Богочеловека, воплощённого в личности Иисуса Христа, – мне кажется, ключевая, именно в ней Булгаков примиряет богословие и философию.

– Год назад во Фрайбурге была большая конференция, посвящённая отцу Сергию Булгакову. Это «случайное» событие, просто приуроченное к круглой дате, или за ним стоит какой-то системный интерес к богословскому наследию?

Алексей Козырев:
– Во Фрайбурге есть целый центр, который занимается исследованием наследия Булгакова, издаёт собрание сочинений на немецком языке с комментариями европейских исследователей. Вышло уже четыре тома, и, насколько я знаю, это собрание сочинений никто прекращать не собирается. 

Если возвращаться к вопросу о наследии отца Сергия, многим, наверное, знакомо творчество отца Саввы (Мажуко). Я с ним делал передачу на радио «Вера». Он один из поклонников творчества Булгакова и ведёт сайт Ивашек.ру, где собрано много текстов, изображений и фотографий отца Сергия. Раньше была группа в социальных сетях, которая называлась «Почитатели отца Сергия Булгакова», – думаю, она и сейчас есть в одной из сетей.

На родине отца Сергия Булгакова, в Ливнах, в краеведческом музее есть посвящённая ему экспозиция. Кстати, музей очень помог мне с оригинальными фотографиями, когда я выпускал книгу о Булгакове в серии «Философия России первой половины XX века». В Орле на здании Орловской духовной семинарии, где он учился, есть мемориальная доска отцу Сергию Булгакову. Так что я не могу сказать, что имя его забыто. 

Хотя, наверное, было бы правильно, если бы именами таких людей назывались улицы. Я как-то летел за рубеж – сейчас это вспоминаешь уже как прошлую жизнь. Смотрю – самолёт называется «Николай Александрович Бердяев». Потом я летел на этом самолёте уже по России. То есть я дважды летал на «Бердяеве». Значит, процесс пошёл и имена русских религиозных философов уже выходят в публичное пространство, так же как Ломоносов, Чайковский, Рахманинов. Это отрадный знак. 

Закукленного богословия быть не может

– Оказывает ли наследие отца Сергия влияние на жизнь современной церкви?

Давид Гзгзян:
– Вопрос – большой замах. Хотелось бы, чтобы оказывало. Не знаю, может быть, мы отвыкли от тех великих потрясений, которые приводят в движение глубинную человеческую энергетику, в том числе мыслительную, духовную. Недаром мы вспоминали межвоенный период, который был коротким, трагическим, суетным, эксцентрическим, но при этом невероятно насыщенным по тем плодам, которые в это время явились. Мы явно живём в другое время. Подобных существенных потрясений, сдвигов тектонического масштаба – пока – не заметно. Но кто знает, что нас ожидает в будущем – возможно, в ближайшем. Хотелось бы, чтобы такие личности, как Булгаков, не проходили незамеченными, чтобы их мысль воспринималась как стимул к активному, в том числе богословскому, творчеству. Но для меня это скорее предмет надежды.

Алексей Козырев:
– Я помню конференцию к 130-летию со дня рождения отца Сергия Булгакова в Доме русского зарубежья, её открывал игумен Иларион (Алфеев). Конференцию во Фрайбурге год назад, кажется, тоже открывал митрополит Иларион, но уже онлайн. Я говорю «кажется», потому что я вынужден был опоздать из-за позднего прилёта и прибыл только ко второй сессии. Это говорит о том, что и Русская православная церковь не чужда имени отца Сергия Булгакова. В «Православной энциклопедии» есть большая статья о нём, которую писали Анна Игоревна Резниченко и уже ушедший замечательный историк русской философии Александр Торгомович Казарян. 

В чём должно выражаться это влияние наследия отца Сергия Булгакова? Переменить церковное определение относительно него, отменить указы? Я не знаю, насколько это канонически возможно и правильно. Ведь указы митрополита Сергия (Страгородского) – это даже не соборный акт, не соборное определение, которое требовало бы отмены или подтверждения. Под ними стоят подписи лишь нескольких епископов, которые были на свободе и тогда могли быть в Москве. Ведь это было время, когда уже готовились окончательно прихлопнуть церковь: в 1935 году был распущен Синод Русской православной церкви.

Наверное, это вопрос к нашей учительствующей церкви – нужно ли сегодня какое-то новое богословское определение по поводу творений священника Сергия Булгакова. Если бы встал вопрос о канонизации, то, наверное, такое определение было бы необходимо и к этому вопросу бы вернулись. Но покуда этот вопрос не стоит – не рассматривает же церковь заново нравственное богословие митрополита Антония (Храповицкого), а там ведь тоже не всё бесспорно, не всё абсолютно церковно и приемлемо. Ну было и было. Есть разные богословские школы, разные направления. Есть какой-нибудь трёхтомник епископа Никанора (Бровковича) «Положительная философия и сверхчувственное бытие». Кто-нибудь помнит о нём? Хотя в своё время Владимир Соловьёв на него написал две рецензии. Что же, давайте сейчас собор соберём и будем смотреть, что у Никанора (Бровковича) правильно и что неправильно? Мне кажется, что так не стоит задача, а в курсах богословия профессор может объяснить своим ученикам, что приемлемо в богословии отца Сергия, а к чему нужно отнестись с осторожностью. Точно так же как мы в нашем курсе истории русской философии не сосредотачиваемся, как правило, на богословских работах отца Сергия, уделяя больше внимания его доэмигрантскому творческому наследию, когда он был религиозным философом. Стоит ли постоянно наступать на одни и те же грабли? Прежде всего надо спросить себя: наша современная интеллектуальная культура выше или ниже того уровня, на котором стояли, скажем, Карташёв, Флоровский?

– Вопрос риторический. Наверное, можно условно различить религиозно-философский и богословский периоды в трудах отца Сергия. А вот если говорить о богословской, духовной, церковной школе, должны ли наследие отца Сергия Булгакова, его мысль, какой-то её объем и размах сказаться на преподавании богословия, догматики?

Давид Гзгзян:
– Мне трудно реагировать на слово «должно». Я скорее сторонник благопожелания: очень хотелось бы, чтобы богословское наследие отца Сергия Булгакова всерьёз изучалось и служило питательной почвой для богословской мысли. И сам пример его жизни. Потому что XX век, причём во всех конфессиях без исключения, привёл к одному общему выводу – что никакого финализированного закукленного богословия быть не может. Такая закукленность свидетельствует об очень неадекватном состоянии самой церкви, которое ведёт к деградации её жизни, потере сил, потере соли, выражаясь евангельским языком. Дух, мысль должны двигаться, и опыт Булгакова для этого движения – очень благоприятная почва. Но можем ли мы рассчитывать на то, что в обозримом будущем ситуация кардинально изменится? Я полагаю, вы задаёте вопрос, ориентируясь на не самое благоприятное состояние настоящего, в котором мы находимся. Оснований для большого оптимизма у меня нет, но всегда есть какие-то надежды, от которых отказываться не хочется.

Алексей Козырев:
– Есть ещё такой феномен: часто модным становится то, что дальше, а не то, что ближе. В 90-е годы те же семинаристы увлекались чтением Хайдеггера. Хайдеггер православнее Булгакова? Он вообще был потерявший веру католик, атеист, но почему-то «Бытие и время» с его романтическими туманными формулировками, особенно в переводе Бибихина, казалось чем-то более глубокомысленным. Потом стали увлекаться Жаном-Люком Марионом, а теперь, может быть, Дэвид Бентли Харт будоражит мысли. Надо что-нибудь подальше, потому что своё ж никуда не денется. А вот «там» вспыхнуло некое новое светило невероятное. 

Давид Гзгзян:
– Харт действительно большой поклонник Булгакова. Может, через него интерес к Булгакову проснётся?

Вы увидите у Пикассо то, чего раньше не видели

– Булгакова сложно читать. С чего бы вы посоветовали начать, как подступиться? Может, сначала нужно прочитать что-то о нём? 

Алексей Козырев:
– Я всегда говорю: читайте сначала «Автобиографические заметки» – книгу, которую издали после его кончины. Это собрание его заметок, эссе, в которых он достаточно искренне и честно описывает, что с ним происходило в жизни: «Моя родина», «Моё безбожие». Не без прикрас, не без романизации. Это такое введение в личность Булгакова. А дальше, если это заинтересует человека, то можно прочитать и «Свет Невечерний», и «Два града» – книгу, которая много сообщает об истории христианства, о том, чем оно отличается от социализма, о том, как жили раннехристианские общины. Можно открыть «Православие», написанное в расчёте на иноконфессионального читателя, чтобы познакомить с православием европейцев, или «Икону и иконопочитание». У Булгакова можно найти ответы на самые разные вопрошания, касающиеся проблемы зла: смысл войны, софиология смерти. Очень глубокая, интересная работа – «Философия имени». О ней очень высоко отзывался Роман Якобсон (крупнейший лингвист XX века, один из идеологов европейской ветви структурной лингвистики, покинувший Россию в 1920 году. – «Стол»), так что не надо думать, что Булгаков написал какие-то православные фантазии о языке, не имеющие ничего общего с лингвистическим поворотом философии в XX веке, который привёл и к структурализму, и к аналитической философии. 

Всё зависит от целей, ради которых человек обращается к Булгакову. Это очень полифонический автор, который умел превращать свою думу, свой взгляд, брошенный на какой-то предмет, в развёрнутый сложный текст. Простоты у Булгакова искать не следует, он не очень простой автор, но проще Хайдеггера.

Давид Гзгзян:
– Многое зависит от фактического состояния того человека, который будет знакомиться с Булгаковым. Принципиально – церковный или нецерковный человек, посвящённый хоть как-то в богословскую проблематику или нет. В зависимости от этого можно начинать с разных книг. Например, с «Православия», которое, надо сказать, весьма оригинально систематизирует православие. Оно, наверное, и могло существовать в таком виде, не подвергшись нападкам ранее, чем это случилось с софиологией, потому что это было адресовано западному читателю, а до незападного, по-моему, не особенно доходило. Ориентируясь на собственный опыт, могу сказать, что «Свет Невечерний» – тоже хороший старт для знакомства с Булгаковым. Всё зависит от внутреннего состояния, какой-то подготовки того человека, который будет к этому приступать. Согласен, что и «Автобиографические заметки» могут быть замечательным началом. 

Алексей Козырев:
– Можно даже, знаете, провести такой эксперимент: человеку, который вообще не читал Булгакова, прочитать статью «Труп красоты», которую Булгаков написал после посещения галереи Щукина, где он смотрел картины Пикассо, и пойти с этой статьёй посмотреть работы Пикассо в Пушкинском музее. Булгаков разные периоды творчества Пикассо различал, писал о его внутренней эволюции – и о духовных сумерках, о переживании ночи. Для человека, имеющего склонность к духовной жизни, – я даже не уточняю, православного или нет, церковного или катехумена, – это будет потрясающий опыт. Вы увидите в этой статье Булгакова гораздо больше, чем в целых томах искусствоведческих исследований! Вы просто оптику обретёте, с помощью которой будете смотреть на картины Пикассо и видеть то, что не видели раньше. И вы поймёте, что такое философия, потому что это настоящая сила, которая учит видеть.

Интервью записано в рамках проекта Свято-Филаретовского института «Философский пароход: семь пассажиров», которая откроется 27 сентября в Москве и 28 сентября в Санкт-Петербурге – в память о представителях русской духовной и интеллектуальной элиты, выдворенных из России советской властью сто лет назад.

Смотреть весь разговор на видео.

Источник: Медиапроект «Стол»