Антропология Христа
28 марта 2002 года на телеканале НТВ прошла передача Александра Гордона, посвященная христианской антропологии. В передаче приняли участие проректор Свято-Филаретовской московской высшей православно-христианской школы (миссионерско-катехизаторского института) профессор-священник Георгий Кочетков* и кандидат философских наук Григорий Гутнер, заведующий в том же институте кафедрой философии и гуманитарных дисциплин.
В ходе беседы обсуждались вопросы исторического контекста и проблем современности, перспективы развития христианской антропологии и наиболее дискутируемые на сегодняшний день темы исследований.
По многочисленным просьбам телезрителей передача повторно вышла в эфир в ночь с Пасхи на понедельник пасхальной седмицы.
Серию передач с участием священника Георгия Кочеткова и преподавателей возглавляемого им института планируется продолжить.
Александр Гордон: Я предлагаю начать вот с чего. Подразумевает ли христианская антропология, что Иисус, являясь Богочеловеком, прошел весь человеческий путь, и на Его примере, от Него как бы отталкиваясь, мы можем построить всю концепцию христианской антропологии или она должна соединять в себе гораздо более древние ветхозаветные традиции и всю историю христианства до сегодняшнего дня?
Священник Георгий Кочетков: Мне кажется, что ответ напрашивается сам собою. Действительно, антропология не была бы необъятной, если бы мы взяли только какую-то часть. Поэтому, с одной стороны, мы должны «смотреть на Христа», говоря в тематике христианской антропологии. С другой стороны, мы не можем ничего отбросить из того, что было ценно, что было важно, что признается подлинным ни из прошлого, ни из настоящего, но в каком-то смысле также из будущего, насколько мы можем его прозревать и чувствовать подлинно. Мне представляется, что одно другому не противоречит. Потому что всякий, кто внимательно читает Евангелие, чувствует, что во Христе очень многое сошлось – действительно, прошлое, настоящее и будущее и еще что-то, что мы относим к области вечного. Того вечного, которое не является абстракцией, которое выявляется и в прошлом, и в настоящем и в будущем.
Григорий Гутнер: Тот пример Богочеловечества, который был дан в Евангелии, явился окружающему миру как некое историческое событие, и окружающему миру надо было еще понять, что произошло. Это понимание продолжается до сих пор, ибо событие, действительно, необъятное. И деятельность понимания выражается в значительной мере в той богословской и философской работе, которая ведется сейчас и в той, что велась не только после этого события, но и до него – вот что замечательно. В свете этого события вся предшествующая философская мысль оказалась вдруг востребована совершенно не теми и не так, как предполагалось ее творцами. Для выражения тех смыслов, которые раскрываются в Евангелии, потребовались и аристотелевские категории и платоновская диалектика. И христианская антропология оказалась «платоно-аристотелевской». Я хочу подчеркнуть еще одну важную вещь: сейчас мы опять стоим перед лицом этого же события и перед необходимостью заново его осмыслить. Заново потому, что термины Платона и Аристотеля для современного человека совершенно не приемлемы и подчас не интересны. Сейчас появилась новая терминология, новый категориальный ряд, новые способы философского анализа, антропологического в том числе. Они являются буквально сейчас в виде довольно мощного и значимого аппарата аналитической философии англоязычной традиции и, например, философии французского персонализма. Эти возможности, которые стоят перед нами, перед людьми, пытающимися понять, что это было за событие, эти возможности нами не используются – это я сразу хочу сказать. И это задача – задача современной философии, современной антропологии.
Александр Гордон: Может быть, прежде чем мы перейдем к задачам современной антропологии и философии, коснемся немного того фона, на котором возникала антропология христианская, и может быть, коснемся неизбежной полемики, в которой, выступив на арену человеческой мысли, она сталкивалась с уже устоявшимися системами – будь то иудейская, греческая и другие?
Григорий Гутнер: Можно сразу сказать, откровение, я бы сказал неожиданность, новость явилось в том, что для эллинской мысли того времени очень естественна некая «аномальная» духовность. Духовность, предполагающая буквально омерзение по отношению ко всему плотскому, ко всему материальному. «Душонка, отягощенная трупом» – вот характеристика человека, которую активно используют в то время. Для эллинского подхода, который обращается постоянно к каким-то идеальным образованиям, к миру идей, «чистого ума», для него просто дико и непонятно как это Бог (а бог для эллинов это тот, кто может созерцать умопостигаемые сущности без всякого усилия, и находится поэтому в блаженном состоянии) может облачаться этим трупом, как это Бог может превращаться в тело? Для них это вообще чудовищно. Это то откровение, которое с трудом осваивалось.
Священник Георгий Кочетков: Надо, наверное, здесь еще учесть, что христианство изначально несколько дистанцировалось от этих культур – и от эллинской, и уже очень рано от той иудейской, которая себя определяла иначе, в отрыве или противопоставлении христианской жизни и вере. Вспомним св. Иринея Лионского, который в конце II в. сформулировал основной христианский антропологический принцип (уже в конце II века!): «Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом». Это то, что проходит красной нитью через всю историю антропологической мысли, какие бы акценты потом не ставились: аскетические, мистические, догматические, философские, схоластические или просто практические. Иногда Восток отдавал предпочтение, и называл это по преимуществу мистическим, именно опыту жизни, единения, проживания опыта совершенного человека, который и мог только назваться обоженым человеком. Возникает этот специфический термин «обожение», («феосис» по-гречески), который даже трудно квалифицировать в культурном отношении, эллинский он или иудейский. Нечто подобное уже содержится в текстах Нового Завета вместе с утверждением, что человек есть со-работник, со-трудник Божий. Вот эта «синергия» – другая важнейшая категория. Можно сразу сказать, что в истории не всегда христианство было на этой высоте. Это будет абсолютной правдой. И не только в истории, а и в современности мы видим, что человек унижается, подавляется или, наоборот, ищет себе неподобающего места. Но эти категории остаются в центре всякого подлинно христианского антропологического учения.
Александр Гордон: И все-таки критерий, канонический критерий антропологии, несмотря на достаточно раннее упоминание, сложился гораздо позже. По-моему вплоть до V века на каждом соборе шли достаточно серьезные бои по тому, как относиться к этому дуализму Христа: где Бог, где Человек, что первично, что вторично? Если можно, опишите эту ситуацию именно в христианской мысли, уже в христианской среде, в «победившем» христианстве, для того чтобы понять как это развивалось дальше.
Священник Георгий Кочетков: Это то, что и называется православием. Право-славие себя так идентифицировало постольку, поскольку хотело отразить именно верность учения, некий путь, часто апофатический, т. е. исходящий из отрицательных категорий, не столько утверждающий, сколько ограждающий от ошибок, но все-таки найденный путь. Самые фундаментальные вехи здесь – III вселенский собор (431 год) и собор Халкидонский (451 год). Да, вырабатывая христологические догматы, церковь использовала, как было сказано, категории Аристотеля и диалектику Платона, но, переводя библейские термины на этот язык, она пыталось объяснить веру, пыталось показать, что Христос в любом случае и совершенный Бог и совершенный Человек, что есть общение свойств во Христе, но что Его естества, природы, находясь в общении и не разрываются, и не смешиваются, не сливаются – и не изменяются в своем существе при этом. Соборы посвятили этой тематике фактически все свое время. Антропология строится исходя из догматического учения о том, Кто есть Христос как Бог и как Человек. Оно и питает антропологию, и где-то, может быть, питается ею, при этом иногда оставляя за бортом некоторые сложные вопросы. Сейчас любой богослов скажет: если над чем стоит думать в первую очередь, так это над учением о Духе Святом и о человеке, о Церкви и о человеке. Т. е. удивительным образом к XX веку православное, да и на самом деле общехристианское, богословие пришло к тому, что что-то в тайне человека осталось недораскрытым. Очень много думали о Боге – это естественно, но о человеке часто чего-то недодумывали.
Я могу привести один пример. Когда современному человеку даешь в первый раз в руки Евангелие, во всяком случае, когда он в первый раз читает его разумно, а не просто так знакомится с какими-то сюжетами, то редко кто свое внимание останавливает на искушениях Христа. Это, мне кажется, чрезвычайно характерно. Когда спрашиваешь таких людей: «А мог ли Христос пасть, если Его искушал диавол?» – ответить на этот вопрос не берется никто. Начинаются робкие споры, люди теряются, они чувствуют себя в какой-то западне, ловушке, потому что вопрос живой. Совершенно ясно, что искушения Христос переживал, но есть некоторая тайна внутренней жизни, которая прописана очень кратко в евангелиях, очень символично. При этом ясно, что если мы скажем: «Нет, Христос Бог. Да, Он искушался, но не мог искуситься», то что же это получается? Искуситься – это значит согрешить, это значит не быть Богом. А если Христос не мог всерьез искушаться и не мог пасть, тогда искушения становятся призрачными, игрушечными.
Александр Гордон: Ну да, что же это за искушения без искушаемого?
Священник Георгий Кочетков: Если оно не искушает, тогда это игра в искушение. Но тогда Человек Христос теряет что-то очень важное. Он теряет свободу выбора. Ту фундаментальную свободу выбора, без которой для человека невозможно полное выявление человеческой жизни, и тогда страдает как раз антропология Христа. Традиция здесь что-то нам показала очень важное, но мы не можем ограничиваться только областью богословия, нужно что-то еще. Может быть, как раз из опыта современной жизни и современного человечества.
Александр Гордон: Ну, раз уж мы так с двух сторон пришли к опыту современного человечества, может быть, тогда мы выделим какие-то антропологические вопросы, которые так или иначе решаются биологией сегодня, философией сегодня, физикой сегодня, химией сегодня. И попробуем ответить на них с точки зрения той темы, о которой мы сегодня говорим. Первое, что приходит на ум и не раз уже звучало в других контекстах в этой студии, это сознательное и бессознательное. Насколько категории греха, свободы выбора, веры так или иначе вписываются в контекст сознательного и бессознательного?
Григорий Гутнер: Мы никогда не можем целиком свести человека к арене игры каких-то бессознательных сил. Мы можем очень много объяснить с помощью психических, биологических, нейрофизиологических механизмов, но при этом объясняющее «я» всегда стоит за кадром. И это надо хорошо понимать, потому что именно объясняющий и описывающий в этой ситуации всегда будет тот, кто свободен. И, честно говоря, отвечая на вопрос о соотношении бессознательного и свободы, я бы хотел сказать, что это, мне кажется, даже псевдовопрос. Потому что независимо от того, обращаемся мы к категории бессознательного как она появилась в XX веке или пытаемся в стиле какого-нибудь Дидро объяснять человека как некоторое хитро устроенное механическое приспособление – это совершенно не важно – это объяснение всегда будет страдать некоторой методологической погрешностью.
Священник Георгий Кочетков: Мне кажется, что в этом вопросе надо коснуться еще одной темы. Мне вспомнились древние размышления св. Григория Нисского – святого второй половины IV века, одного из самых крупных, если не крупнейшего антрополога восточного христианства за всю историю из святых. Он говорил о мистике божественного мрака в том смысле, который, мне кажется, очень хорошо может ответить на этот вопрос. Сознательное или бессознательное – так или иначе по преимуществу вопрос душевный, а человек, который призван стать богом по благодати, по дару любви, который призван стать светом, а я бы сказал еще, и просто любовью, потому что «Бог есть Любовь», человек должен при этом пройти через некий мрак, светозарный, конечно. Конечно, не равный тьме, ни в коем случае, но освобождающий мрак. Это путь освобождения. Вот XX век четко осознал разницу между свободой и путем освобождения, не случайно даже, вы знаете, родилось в Латинской Америке богословие освобождения. Как бы к нему ни относиться, но это существенное явление в истории мысли и духа в XX веке. Так вот, человек входит «во мрак где Бог» – так в древности было сказано в 20 главе книги Исход о Моисее. Реализуя свое призвание самым глубинным образом и тем самым выстраивая иерархию духовного, душевного и телесного, человек входит во мрак для того, чтобы освободиться от старых привязанностей, от того видения жизни, мира внутреннего и внешнего, в том числе и психологического – от всего того опыта, который определял, детерминировал его в прошлом, до этой личной встречи, до начала общения. А человеческая личность по преимуществу определяется общением и свободой, так часто считают и, мне кажется, это правильно. Так вот, нужно войти в этот опыт освобождения для того, чтобы обрести свободу, обрести и свет. Мистика Божественного света св. Григорием Нисским определяется как высшая возможность человека живущего на земле, большего здесь ему как бы не дано. Он в этом мраке обретает свет, он здесь проходит путь освобождения от внутренних страстей, от грехов, от привязанностей, которых не должно быть и т. д. и т. д. Причем это не понимается индивидуалистически, т. е. это еще и путь всей земли, это путь всех. Мне кажется, что это очень важно. Мы иногда слишком разрываем, говоря о человеке, разные способности внутридушевной жизни, телесной жизни и социальной жизни, духовной жизни и т. д.
Александр Гордон: Я, когда задавал вопрос о сознательном и бессознательном, имел в виду еще такую формулу, которая особенно ясно видна, скажем, у Федорова. Содельность с Богом, сотворчество с Богом необходимы для искоренения смерти, подсознательного животного ужаса, всеохватывающего ужаса смерти осознанным путем, для того, чтобы этот союз с Богом породил отказ от смерти, победу над смертью, которая была явлена в Воскресении Христовом. Если бы мы могли поговорить немножко о сотворчестве, сопредельности, синергийности в этом контексте.
Григорий Гутнер: Да, это важная проблема. Здесь важно понять, что, как о. Георгий уже упомянул, существо личности выявляется постольку, поскольку существует общение – общение двух, многих личностей, двух людей, человека с Богом. Это своего рода загадка личности, которую я бы так сформулировал: личность вообще невозможно увидеть, невозможно понять, что она существует, до тех пор, пока не началось общение. Это, кстати сказать, то искушение, которое, может быть, поражает всю теорию социального детерминизма и более современные концепции языковой коммуникации, которые говорят, что личность порождается языковым поведением. Вернее было бы сказать, что она не порождается — она никак себя не проявляет, пока этого нет. И когда нет общения человека с Богом, вне этого общения, действительно, возникает ужас небытия.
Александр Гордон: В любом случае общение, будь оно вербальным или не вербальным – это первый признак, как вы справедливо заметили, и интеллекта. Не столько личности, сколько интеллекта этой личности. Получается, что из глубин подсознания, безотчетного страха, через общение, через коммуникации, какими бы сложными или простыми они ни были, какими бы примитивными или, наоборот, вербально настроенными они ни были, проявляется как раз сознательный процесс. Иными словами скажем так, никто не рожден христианином или иудеем, все рождены с предчувствием того или иного, но христианином или иудеем становятся. Это сознательный выбор того языка, на котором говорит твой интеллект с целью, о которой мы только что говорили.
Священник Георгий Кочетков: Может быть, стоит здесь поставить еще один акцент. Личность все-таки по преимуществу не интеллектуальное понятие, а духовное. Если, конечно, принять схему различения духовного и душевного, говорящую, что в душевную входит все – ум, чувства и воля человека, а в духовное еще вот то, что от Бога в человеке — Любовь, Свобода, Истина, Дух, Жизнь и т. д. Тогда получается, что общение, которое конституирует личность, как раз является неким даром духовным и не только христианином или иудеем не рождаются, а становятся, но и личностью становятся, а не рождаются. И мне кажется, это очень важно.
Александр Гордон: Второй вопрос, который я хотел бы обсудить, тоже очень важный в антропологии, – это вопрос отношения полов и пола как такового. Опять-таки это – фундаментальное, базисное самоопределение человека, природа всех человеческих конфликтов, по крайней мере большинства из них, индивидуальных или социальных, которое в той или иной степени, насколько мне известно, достаточно долго обходилось религиозной мыслью, в том числе и христианской. Обходилось, очень осторожно касаясь этой области греха, т. е. было опять-таки разделено на пол негреховный – это отношения внутри семьи и все, что с этим связано, и пол греховный. Сегодня, когда об отношении полов уже столько сказано философами, столько написано биологами и кем угодно, после того, как Розанов большую часть своей жизни посвятил вот этому негодованию половому, где мы сейчас находимся?
Священник Георгий Кочетков: Это очень интересный вопрос. Мне кажется, что мы находимся в каком-то смысле в начале, а в каком-то смысле все-таки в контексте. Вся библейская традиция задает здесь очень мощный контекст. Конечно, неизбывный дуализм мысли и практики греческого, индийского, персидского и какого хотите Востока, языческого Запада, может быть, немножко тоже, по-своему решает эту проблему, там, действительно, «тело – темница души». И как говорили не только языческие мыслители, но и христианские аскеты иногда, пол должен перестать существовать, его просто надо умертвить вообще, снять проблему. Это можно найти даже у самых великих, скажем, у Иоанна Лествичника. Но такое решение явно не подойдет современному человеку, я думаю, даже монаху современному (не будем говорить за всех монахов, но все-таки судя по общей, так сказать, ментальности их жизни). Так вот, начинает побеждать библейское восприятие, если брать традицию, если брать контекст: пол сам по себе не греховен, грехопадение не касается пола, оно касается вожделения, желания обладать. Св. Иоанн Златоуст не случайно говорил: «Первый кто сказал "это мое" – тот был самым большим грешником». В области пола мы это видим сейчас необыкновенно ясно. Как только видно, что один хочет обладать другим, что-то разрушается принципиальное. Разрушается единство, к которому человек призван в этом священном сознании и чувстве своего пола. Сейчас, когда богословы начинают говорить о роли женщины, не только Божией Матери, а вообще женщины в церкви и в человеческом сообществе, в общечеловеческом контексте, то это всегда ставится еще немножечко под вопрос: а православно ли это, а надо ли об этом говорить? Я вспоминаю первую реакцию на труды, например, французского православного богослова Оливье Клемана, который по преимуществу занимался одно время именно этими вопросами. Тогда не было еще никакой речи о женском священстве и других спорных вопросах, о которых сейчас широко говорят, так вот тогда немножко посмеивались над Клеманом. Сейчас никто не смеется, сейчас уже немножко не до смеха, но и что-то приняли, что-то поняли.
Трудно принять отождествление сексуальной любви с агапической любовью, но и традиция их не отождествляет. Даже эрос, который не обязательно сексуален, но проявляется и в сексуальности человека, не отождествляется с агапэ. (Эти два понятия любви в русском языке, к сожалению, в отдельной терминологии отсутствуют, их надо объяснять многими словами. Эрос – это личная любовь как жажда другого, агапэ – всеобъемлющая любовь, которая способна обнять всех, хочет это сделать и делает в нормальном случае). Христианство в своем историческом контексте говорило об этом. У того же св. Григория Нисского есть замечательное произведение «Толкование Песни Песней», где он очень много об этом говорит. Христос для него именно Жених, и Песнь Песней становится песней Невесты Агнца – Церкви – по отношению к своему Жениху, которого она ищет всей душой, по отношению ко Христу. Так вот, мне кажется, что при всей традиционности этой тематики она действительно нова. Мы в XX веке много нового узнали об этой области, слишком много, чтобы сказать «нет, это просто переложение на другой язык того, что всегда было известно». В этом смысле и глубинная психология имеет большое значение, ее еще надо уметь истолковать в духовном, культурном, философском и богословском контексте. Попыток таких много, но мне кажется, что все они недостаточны на сегодняшний день (я имею в виду православие по преимуществу). Это очень острые вопросы. Сейчас, когда нельзя снимать со счетов сексуальную революцию со всеми ее издержками, но все-таки и какими-то открытиями, эти вопросы приходится ставить. Что личность приобретает или теряет, когда пол в человеке побеждает, становится не обязательно психологической доминантой, но явно действующей силой? Разговоры о сублимации хороши, но очевидно, те схемы, которые, скажем, были здесь выстроены Вышеславцевым, знаменитым парижским и американским богословом, не работают. Звучит хорошо, читается прекрасно, а полной проверки жизнью не проходит. Поскольку православие считает, что жизнь – главный критерий, то значит, нужно что-то еще. Так что я думаю, что это вопрос как раз очень открытый и слава Богу, что он открытый. Мы начинаем наконец-то вспоминать, что на белом свете существует достоинство человека, в том числе окрашенное и вот таким образом, что есть особое достоинство женщины, не только как прекрасной дамы. А на Востоке, к слову говоря, еще и чувствуется, что вот этого периода культа прекрасной дамы не было, значит, не было рыцарства. Я помню одно пожелание, которое когда-то давно мне высказал мой духовный отец в день ангела: «Я желаю Вам быть рыцарем!» Я тогда ничего не понял, я не мог себе представить, что это значит в современном контексте. И мне пришлось не один год размышлять над этими словами одного из лучших современных православных богословов, который вот так по-житейски просто выразил свою тоску по тому, что мы плохие рыцари. Мы вообще не рыцари! Особенно в церкви. В церкви бывают тяжелые инциденты, связанные с унижением человека как личности, но еще и с унижением одного пола по отношению к другому. Есть пренебрежение некоторое, и мне кажется, это грех, с которым надо находить пути борьбы.
Александр Гордон: У каждого есть эмпирическое убеждение, что реальность становится все дальше и дальше от Образца, что мы живем во все более и более жуткое время, что связи разрушаются, что количество людей, которые отождествляют себя с христианством, скажем – их с каждым годом все меньше и меньше. Священники, с которыми я беседовал, говорят, что да, мы живем в постхристианское время. И я начинаю задавать себе вопрос: не связано ли это именно с тем, что мы пытаемся жизнь во всех ее стихийных, иной раз бессознательных проявлениях, в ее развитии, каким-то образом, иногда даже насильно, связать с тем, что я называю моделью, моделью не поведения только и не пути, а моделью выстраивания себя как конечной структуры, как личности?
Священник Георгий Кочетков: Я думаю, что этот вопрос вообще исторический. Он прослеживается с самого начала человеческой истории. Если за духовную точку отсчета взять грехопадение – вещь исторически не определимую в объективных цифрах и каких-то параметрах, но духовно значимую, то всегда было (в Библии и в Ветхом и в Новом Завете это подтверждается) две основных тенденции.
Одна – к этой норме, высшей норме. Греки Христа называли архетипом. Мы бы сейчас так не сказали, но мы понимаем, о чем идет речь и о Ком, и как эта речь должна прозвучать.
Другая – в другую сторону. Когда мы говорим о том, что пережил XX век, мы можем вспомнить очень страшные вещи. Для Запада это прежде всего Холокост. Для нас это тоже важно, но у нас была своя история, ничем не лучше, и мы должны делать на этом основании свои собственные выводы, которые мы пока еще не сделали в должной мере.
Так вот, это все укладывается в эти две тенденции: «к» и «от». От того, что Христос пришел и начал учить, одних Он привлек к Себе и привлек к Богу, и вернул детей к вере отцов и к непосредственному богопочитанию без посредников. Другие тут же злобились, начинали кампании клеветы, самозащиты, отторжения тех, кто может симпатизировать Христу и Его ученикам. Это видно уже в Евангелии, но это и потом неизменно существует. Даже если мы будем говорить здесь о всемирной истории, насколько мы ее знаем, а не только о христианской истории собственно в узком смысле, мы увидим то же самое. И наш век в этом смысле ярчайший пример, потому что мы более или менее знаем все существенно важные учения, традиции – исторические и современные, чем человечество живет, мы как бы обладаем инструментарием духовной оценки. И для нас совершенно ясно, что любое убийство, чтобы не доходить до крайностей, например, у Достоевского «слезинки ребенка» и т. д., но любое убийство человека это то, что «от», а не «к». А вот покаяние – всегда «к». Так же, как и внутреннее обращение или просто муки совести (но не просто как синдром психического состояния, а всерьез).
Поэтому Вы совершенно правы, мы должны жить современной жизнью. «Христос, – сказано в Писании, – вчера и сегодня и во веки Тот же», но мы не всегда это чувствуем. Нам по инерции очень хочется Христа куда-то удалить – в прошлое ли, в некое заоблачное будущее, запредельное, загробное, хуже того, будущее, или еще куда-то. Это ненормально для христианской традиции. Христос всегда присутствует и Он присутствует во всем человечестве. Очень важно, что сейчас потихоньку богословы и просто думающие и глубокие духовно опытные люди стали понимать, что, не смешивая Христа и христианскую культуру, мы можем признать, что Божественное Слово, как с евангельских времен называли Христа, «воплощенное Божие Слово» присутствует везде. И Он везде кого-то привлекает более или менее явно к Себе, а у кого-то вызывает совершенно обратную реакцию. А вот почему у одних так, а у других по-другому – это уже тайна, которая, на мой взгляд, даже превышает тайну свободы воли, выбора человека, это еще более глубокая вещь, о которой трудно говорить в словах.
Александр Гордон: Все-таки антропология, христианская или любая другая, как наука о человеке, имеет традицию понимания человека. И казалось бы, любая другая наука, если бы она пришла к XX веку так же, как пришла антропология, она просто прекратила бы существовать, объявив человека совершенно непостижимым объектом. Посмотрите, XX век уничтожил такое количество людей, что если бы это произошло в I веке, то мир бы обезлюдел, т. е. при Христе не осталось бы никого: ни индейцев Северной Америки, ни даже китайцев. Две тысячи лет истории христианства заканчиваются некой культурой, которая способна практически к самоуничтожению. Для меня это парадокс совершенно необъяснимый. Если не играть в абсолютно откровенные противоречия, то чем это можно объяснить? Чем можно объяснить, с одной стороны, накопление нравственных ценностей, увеличение ценности собственной истории, упрочение личности человека именно как субъекта свободы и выбора с абсолютно до-библейским отношением к миру?
Священник Георгий Кочетков: Все-таки это – апостасия (древнее понятие, которое говорит именно об отречении, об отходе от пути Истины и пути Жизни). Люди всегда были склонны к таким вещам. Это некое духовное предательство самих себя, своих близких и Бога, своих высших ценностей. Человеку, как мне кажется, свойственно привыкать ко всему. Может быть, его перекармливали, может быть, в него вдалбливали: «ты должен быть хорошим, ты должен признавать это», и когда человек воспринимал «должен» уже больше чем то, что он должен, то он это отвергал. Некая провокация, ведущая человека против добра, против истины и любви может быть в самой исторической реализации этого пути добра. Не случайно в Ветхом Завете закон, как вообще любое правило (оно присутствует, естественно, и в христианстве), ведет всегда к отрицанию. Для того, чтобы осуществить это добро, нужно немножко нажать. А где граница между усилием и насилием, люди не всегда знают, уж не говоря про то, что даже когда знают, не всегда исполняют, не понимая, что давление – всегда насилие. Христианство, выходя в социальный и исторический контекст, иногда начинает давить, и это чувствуется. Многие ведь бьются над вопросом: почему Россия могла рухнуть? Можно спорить, святая Русь или не святая, все равно, но в каждом квартале был храм. Ходили в него или не ходили, пусть было воскресное христианство, пусть даже так, но была и тысячелетняя традиция. Как можно было предать самих себя и истребить потом самих себя и свою культуру и все лучшее, что было на этой земле? Никакие ссылки на внешнее влияние работать здесь до конца не могут. И мне кажется, что просто самим присутствием в таком количестве вот этих храмов, вот этих икон, вот этих часовен, вот этих песнопений, вот этих каких-то атрибутов добра и веры, которые не всегда были уж прямо связаны с самим добром и верой, это давило. А коли давило, то значит было сброшено человеком, который чувствует прежде всего свою свободу. Он должен сам выбрать. Не случайно же в конце XIX века Лесков говорил: «Русь была крещена, но не просвещена». Это немножко и пророческие слова, не только горькая оценка истории прошедшей. В этом уже было запрограммировано то, что произошло через несколько десятилетий. Не знаю, но думаю, что так всегда было и будет, эти переворачивания пластов неизбежны, когда культура вырабатывает слишком тяжелые формы. Или не только культура, а тот же социум, та же экономика, та же политика – все, что хотите. XX век много дал в области психологии, но сейчас этой психологией почти никто не пользуется. Ее изучают с удовольствием, но ей уже не пользуются, а когда пишут хорошие новые книги по психологии, она уже и не психология вовсе, как теоретическая физика уже не наука.
Александр Гордон: Мне хотелось бы в контексте всего нашего разговора обсудить с Вами такое понятие как грех.
Священник Георгий Кочетков: Дрейф нравственных требований очень заметен. Это видно не только в пределах Ветхого Завета – там это просто очевидно – но и в Новом Завете, как по отношению к собственно внутрицерковным правилам, так и по отношению к человечеству.
С одной стороны, некоторый ригоризм раннего христианства предъявлял уже в середине II века требования, ну, скажем, на уровне «Пастыря Ермы». Это знаменитое произведение, которое когда-то входило в число новозаветных книг, сейчас воспринимается как второканоническая или полуапокрифическая вещь, но не будем забывать, что когда-то оно стояло наравне с другими новозаветными писаниями, и сейчас оно тоже все-таки авторитетно. Там такие требования к человеку, что кажется, нужно просто развоплотиться, нимб это уже вообще ничто по сравнению с тем, что должен иметь человек, находясь в таком состоянии. И это было требование к каждому вообще, присоединяющемуся к церкви. Это непостижимо, невозможно представить себе в современных условиях.
С другой стороны, существует некоторое раздвоение требований. Скажем, для монашества одно, для мирян – другое, для клира одно, для не клира другое. Это расщепление традиции тоже о многом говорит. Где-то, может быть, была перейдена черта, и вдруг стало ясно, что нельзя требовать всего этого ото всех христиан. Хотя я лично убежден, что нравственные требования должны быть одинаковыми, хотя бы внутри церкви. Когда говорят, что «священник не имеет права курить, а я имею право курить», я говорю: «Нет, друзья мои, мы одинаковые: имеем или не имеем». Поэтому когда я вижу священника курящего, а его осуждают, я говорю: «Простите, а Вы?» Все, вопрос завершается этим.
Итак, если взять современное сознание людей, то понятие о грехе, к сожалению, стало очень плоским. Все сведено к самому минимуму, когда человек говорит: «Ну, я же не грешник», т. е. я не убиваю и не прелюбодействую. При этом подразумевается, что хотя человек не убивает и не прелюбодействует и поэтому он не грешник вообще, т. е. ему каяться не в чем, при этом, не хочется это говорить, но 90% людей так или иначе эти грехи в том или ином виде познали на себе, а не только на примере соседа. Прелюбодействуют, не прелюбодействуют, а на исповедях все это очень хорошо известно.
Александр Гордон: Глаза-то уж никто себе не вырывает, это точно.
Священник Георгий Кочетков: Об этом-то и речи нет. Но через этот опыт прошли почти все взрослые люди, во всяком случае, в нашей стране. А если учесть, что церковь приравнивает аборт к убийству, напрямую приравнивает, а наша страна чуть ли не на первом месте по абортам… Это так, даже если свести все богатство духовно-нравственного опыта борьбы с грехом во внутренней, внешней и во всех сферах жизни только к двум самым простейшим заповедям.
Александр Гордон: Заповедь «Не укради» в нашей стране…
Священник Георгий Кочетков: Какая там заповедь «Не укради», какая ветхозаветная этика! Даже этика кодекса Хамурапи здесь – недосягаемая высота. Конечно, люди быстро меняются, входя в церковную традицию, если они всерьез в нее входят. Они начинают читать Библию, святых отцов, они начинают думать: а как же все-таки бороться с грехом. И до чего-то доходят. Но через несколько лет вдруг оказывается, что где-то есть пределы, они до чего-то дошли, а потом остановились, и начинается топтание, и от исповеди к исповеди повторение одного и того же. Иногда люди опускают руки: может, и незачем вообще тратить время и силы и беспокоиться? Есть, конечно, и люди другого свойства, но их, как всегда, мало – тех, кто чувствует такие вещи, которые не чувствовал в этой области греха-не греха никто прежде. У нас из общеизвестных это только Бердяев, который это прекрасно описал; в западной духовной культурной традиции это, скажем, К.-С. Льюис. Но эти высоты – почти то же, что узкопрофессиональная деятельность, причем крайне успешная, когда человек просто в себе чувствует возможность осуществить какое-то тонкое чувство такта, меры, вкуса и т. д., что как раз отделяет сферу греха от не греха. Мне кажется, что в некотором смысле можно описать и с этой стороны греховность и не греховность. Человек не всегда способен воспринимать все на уровне императивов и заповедей, а вот сказать: «это некрасиво», «это нетактично» – очень важно. И это люди пока еще чувствуют, воспринимают, причем широко, иногда даже за пределами формальных границ церкви. Иногда, наоборот, поражаешься духовной бесчувственности, когда даже люди, выступающие от имени церкви, делают серьезные нравственные ошибки. Мне кажется, что проблема, во всяком случае, в нашей стране и в нашей Русской православной церкви заключается в том, что мы не можем указать на какой-то пример – живой, непосредственный, пусть и не идеальный, в конце концов.
Александр Гордон: Христос?
Священник Георгий Кочетков: Да, правильно, в Писании сказано: «Взирайте на начальника и совершителя веры Иисуса». И это, конечно, замечательный выход: если ты не видишь никого вокруг, кто мог бы быть тебе примером, взирай на Христа, чтобы не унывать. Но не случайно во всех исторических церквах, принадлежащих к разным культурным традициям и странам, всегда было очень существенно почитание святых. Это были живые примеры людей, которые жили в таких же условиях и которые были во всем, во всем такими же. В учении церкви сказано: и Христос во всем такой же, только Он не делал зла, ни в чем не совершал неправды, никто не обличит Его в неправде. Вот и все, вся разница. Он такой же. Но именно это люди и не воспринимают.
* В настоящее время – ректор Свято-Филаретовского православно-христианского института