Сколько можно переводить

«Богослужебный перевод означает очевидную вещь – сделать малопонятный или вовсе непонятный текст понятным и доступным, – говорит декан богословского факультета Свято-Филаретовского православно-христианского института (СФИ), член Межсоборного присутствия РПЦ Давид Гзгзян. – Проблемы начинаются, когда речь заходит о единых критериях понятности».

Должен ли перевод быть максимально приближен к оригиналу или стремиться передать смысл, то есть допускать большую долю авторской интерпретации? Нужен ли единый «канонизированный» перевод или предпочтительно иметь много разных, каждый из которых лучше подходит для того или иного церковного собрания: сельской церкви или большого кафедрального собора, больничного или вузовского храма?

Сколько можно?

Опыт христиан-католиков, у которых достаточно большое разнообразие переводов богослужения на национальные языки, показывает, что вопрос создания подходящего текста остаётся актуальным и в этом случае. «Есть такие богослужения – например, крещение детей или погребение, – где, в отличие от евхаристии, присутствует множество совершенно нецерковных людей, – говорит священник Штефан Липке SJ, директор католического Института святого Фомы. – Разве это не нужно учитывать при переводе? Мне кажется, следует делать ставку на большее разнообразие и свободу в выборе адекватного перевода».

«Богослужение – это сокровищница проявлений веры людей, живших в разные эпохи, – говорит переводчик Римского миссала Пётр Сахаров, преподаватель Института святого Фомы. – Мы здесь слышим григорианский хорал или мотет, произведения Моцарта или Брукнера, или что-то совсем современное, заимствованное из африканского племени и прижившееся в Европе. Перевод должен, открывая смысл молитвы, стараться сохранить её исторический и культурный код – это очень существенно».

«Я хочу согласиться с отцом Штефаном в том, что чем больше переводов, тем лучше, – говорит киевский священник Святослав Сёмак. – У человека должна быть возможность выбрать тот вариант текста, который ему близок: или церковнославянский, или церковнославянский исправленный, или русский в той или иной редакции. Мне кажется, будущее за этим. Какие-то переводы будут пользоваться большим спросом, какие-то меньшим – в этом и будет церковная рецепция».

«Я для храма и домой купил по экземпляру молитвословов в переводах Бартова, Тимрота и Забежинского – и мы стали каждый вечер читать молитвы из них, – рассказывает священник Виктор Гавриш. – В каждом переводе по-новому открываются какие-то смыслы. Так же и с литургическими переводами. Я несколько лет читал анафору в переводе Шолохова, потом приобрёл перевод Свято-Филаретовского института и стал читать по нему, потом взял перевод митрополита Илариона (Алфеева) и теперь пользуюсь преимущественно двумя последними. Если же сейчас выбрать и использовать один единственный перевод, то спустя двести лет придется собирать комиссию, чтобы решать, можно ли его тронуть пальцем, чтобы современники хоть что-то понимали».

Использование в церковном богослужении разных текстов молитв «поможет людям почувствовать, что молитва – это живое дело», считает дьякон Дмитрий Евтушенко.

«Как бы мы ни старались, всё равно в богослужении есть слова, которые останутся для многих людей непонятными, – говорит Пётр Сахаров. – Нельзя свести язык богослужения к тридцати словам, которыми пользовалась людоедка Эллочка. Наша задача – сделать текст максимально доступным, понимая, что есть люди, у которых очень маленький словарный запас. Значит ли это, что мы должны всё редуцировать? Нет. Делать проще, делать понятнее? Да, но всё-таки при этом поднимая людей на более высокий уровень – культурный, языковой».

Что-то пора и в архив сдать

Наряду с вопросом о критериях качества переводов, есть вопрос о критериях отбора – всё ли нужно переводить? «Огромную часть текстов Минеи просто не нужно за собой тащить. Пусть это будет в архиве, – считает ректор СФИ священник Георгий Кочетков. – Если кому-то очень нравится, он разберётся и сам переведёт. У нас хотят, чтобы всё использовалось. А кому это надо, если это оторвано от церковной жизни и сохраняется совершенно не из церковных побуждений? Это некачественно и скучища необыкновенная. Древние тексты есть древние тексты, византийские фразы тяжеловесные, это изящное плетение словес, хотим мы или не хотим это признать».

Но что делать с литургическими текстами, которые по совести просто трудно признать христианскими, а в строе богослужения они необходимы, например, тропари, кондаки или стихиры праздников? «Подобных примеров немало, но мне кажется, что может быть прекрасный выход из этой ситуации, – говорит старший преподаватель СФИ, сотрудник факультета культурологии РГГУ Лидия Крошкина. – Есть, например, дивный тропарь Крестовоздвижения, который, как его ни переводи, звучит совершенно несуразно, несовременно, и главное, вообще непонятно, причём здесь Крест. Что делать в этой ситуации? Ну давайте напишем ещё один, понятный, который раскрывает настоящий смысл праздника, и пусть выбирают. У нас же много таких праздников, на которые написано несколько тропарей».

«Церковь должна чётко определить, что она хочет сохранить, – считает священник Георгий Кочетков. – Огромная часть наших богослужебных текстов ничему не соответствуют и уже никогда не будет соответствовать. Это такое благочестивое биение воздухов, глоссолалия. Теперь церковнославянский язык – это глоссолалия, и народ просто отдыхает. Это называется красота православия, потому что можно отдыхать вместо молитвы?» 

А свободу – достать из архива

«Я напомню, что на Руси возникла традиция весьма произвольных переложений древнегреческих канонов даже не на церковнославянский, а на древнерусский язык, который к XIV веку стал от славянского значительно отличаться, – говорит Давид Гзгзян. – Фактически создавались совершенно самостоятельные тексты. И если сличить их с византийским оригиналом, то очевидно, что это было не только переводом, но и литургическим творчеством, пусть и в пределах отдельного монастыря или даже книгохранилища этого монастыря. Это характеризует церковное самосознание – они ясно понимали, что здесь нет покушения ни на какую православную традицию, они просто живут внутри неё и так приносят свою жертву хвалы Богу».

«Древняя церковь намного свободнее обращалась со своим наследием, – говорит отец Георгий Кочетков. – Почувствовав разницу своей духовной тональности со своим же старым текстом, пусть когда-то очень авторитетным, даже входившим в канон Нового завета, она делала выводы – разные, иногда совсем не лучшие. И старые тексты убирались в архив, даже изымались из канона Нового завета – всякие послания Климента Римского, “Пастырь” Ермы, Дидахе и так далее. Очень важно, чтобы верно работала церковная интуиция: что сейчас есть церковь и чем она должна или не должна стать».

Как молиться, как совершать литургию, скажем, в деревне, где одни бабушки, часто даже без среднего образования, чтобы она оставалась для них литургией – «общим делом»?

«Нельзя не вспомнить истоки, как христианское богослужение проводилось изначально, – считает дьякон Дмитрий Евтушенко. – Тертуллиан, кажется, описывает, как каждый из верующих выходил в центр и произносил свою молитву. Молитва должна быть творчеством, чтобы Дух говорил в человеке. Нужно пытаться как сохранить, что уже существует, так и двигаться дальше». 

«Я вообще не представляю, как анафору можно говорить всегда одними и теми же заученными словами, – добавляет дьякон Дмитрий. – Если это живой разговор с Богом, разве не должен он всякий раз звучать по-новому? А многократное повторение фиксированного текста разве не приучает нас к механическому, если не магическому отношению?» 

«У нас слишком сужено пространство литургического языка из-за того, что мы служим фактически только две литургии – Иоанна Златоуста и Василия Великого, – говорит священник Виктор Гавриш. – И практически нигде не служат ни литургию апостола Иакова, ни апостола Марка, ни Григория Просветителя. Я не так давно узнал со стыдом для себя, что, оказывается, в древности на каждый двунадесятый праздник была своя заамвонная молитва, причем читал её предстоятель. Как особую честь епископ мог предоставить это право вновь рукоположенному священнику. А сейчас у нас читается практически всегда одна и та же молитва, и по умолчанию считается, что она для самого младшего».

Кто и для кого переводит

«Как сегодня уже говорилось, при крещении, погребении, венчании присутствует много людей малоцерковных или нецерковных, – говорит священник Георгий Кочетков. – И вопрос об их участии в молитве связан ещё и с возрождением проповеди. Мы служим по-русски много-много лет, это касается и чтения молитв, и Писания, но без подготовки даже на русском многого не поймешь. И тогда на первый план выходит именно проповедь и отношения между людьми. Если эти отношения братские, открытые, доброжелательные, дружелюбные и если есть разумное, сердечное слово – по Писанию или не совсем по Писанию – то это вдохновляет и даёт возможность участия. И это вопрос не перевода. Хороший перевод текста – это всё-таки уже для верных членов Церкви, причём “продвинутых”, для церковной элиты».

Но чтобы появилась такая элита, в церкви должно родиться и расти сообщество верных, соединенных общей жизнью людей. «Перевод – это лишь часть общего дела церковного просвещения и литургического возрождения, с которым связана надежда на появление церковных евхаристических общин», – считает отец Виктор Гавриш.

«Верно, на мой взгляд, что нужно сначала отобрать тексты, а уже потом их переводить, – говорит священник Александр Сухарев. – Но не будем забывать, что мы участвуем в богослужении не только через текст – важно и положение тела, и образы, и звуки, даже молчание… Всё это целиком и есть литургический акт – совместное действие, движение христианской общины навстречу Богу и Бога – навстречу нам. Но для того, чтобы приблизиться к этому идеалу, нужно постоянно учиться что-то делать вместе: разговаривать, трудиться, учиться слушать и уступать, если нужно. Без этого совместного труда никакой перевод не поможет».

В этом смысле, как замечает Давид Гзгзян, не только использование, но и создание литургических переводов «не может быть ни частным делом, ни сугубо индивидуальной инициативой, сколь бы удачными они ни были; перевод – это потребность жизни христианской общины, понятной как община учеников Христовых, он рождается в ней и для неё».

Поменьше пафоса

«Здесь чем меньше пафоса, тем лучше, – говорит отец Георгий Кочетков. – Современный человек не пафосный. Пафос – чаще всего дурной тон, в том числе и на молитве. Такой же дурной тон, как и большое количество золота в храмах. Людей это страшно раздражает, но никому это не интересно. Сейчас нужна максимальная простота! Надо уяснить себе, что после всего того, что мы пережили в XX веке, это дурной тон по отношению к нашим бесчисленным мученикам и исповедникам, ходившим в рванье, в голоде, в нищете, служившим литургию ночью на нарах на своей груди, причащавшимся из консервных банок клюквенным соком и водой».

«Ничто так не закрывает молитвенный опыт новомучеников и исповедников, как попытки вписать его в елейно-благочестивый стереотип, – говорит заместитель декана богословского факультета СФИ Зоя Дашевская. – Мне попался в руки целый доклад на двадцати страницах, посвящённый гимнографии, где был приведён целый тезаурус: гонения, допросы, расстрелы, удушения епитрахилью – каким образом это всё может быть изложено церковнославянским языком. Остаётся только недоумевать, как можно настолько не ощущать духа времени и веяния Святого Духа, чтобы вырабатывать целый язык, который будет “благозвучно” описывать эту реальность».

Поближе к Пушкину и к Библии

«Когда мы говорим о переводах на русский язык, невозможно обойти Пушкина, – считает Лидия Крошкина. – Стремление к пафосу и возвышенности восходит к античной теории трёх штилей – высокого, низкого и среднего, в основе своей очень языческой, связанной с разделением всего на сакральное и профанное. Ломоносов безуспешно пытался эту систему ввести в русский язык. И спасибо большое Александру Сергеевичу, который показал более христианский подход к языку, опирающийся на принципы соразмерности и целесообразности. Он перевернул теорию трёх штилей и то употреблял церковнославянскую лексику в совершенно неожиданном для неё контексте – и она звучала комически, то, напротив, брал считавшиеся иногда  неприличными слова и помещал в такой контекст, что они олитературивались. Базовые тексты нашего богослужения, Псалтирь и Новый завет, написаны на совсем не возвышенном языке, а скорее реалистическом. “Пёс, возвращающийся на свою блевотину”, нечто, “изверженное из чрева” – Ломоносов никогда в жизни не отнёс бы к высокому штилю. Это примеры, на которые мы можем опираться, оцерковляя современный язык, чтобы он облагораживался, но не терял своей эмоциональной окрашенности».

Вопрос перевода богослужения на русский язык – более всего вопрос о введении людей в традицию настолько, чтобы они могли свободно в ней ориентироваться, сами различать, что традиционно и церковно, а что нет. Именно поэтому всякая задержка перевода как прояснения смысла работает только против православной веры, мешает людям понимать, молиться, думать, слышать и различать самое ценное в богослужебном наследии. Исповедник веры архимандрит Сергий (Савельев) писал: «Необходимость перехода на русский язык настолько очевидна, и уже много лет очевидна, что совершенно непонятно, почему наша высшая церковная иерархия даже и здесь проявляет своё полное пренебрежение к нуждам верующих. Что это такое – косность её или воздействие на неё сил враждебных церкви? Что бы ни было, а церкви должны переходить на русский язык, и даже явочным порядком, не дожидаясь, когда наши высшие церковные иерархи найдут в себе силы для осуществления этого».

«Задача церкви – свою молитвенную традицию не только вспоминать, но и развивать, – заключает отец Георгий Кочетков. – Уже говорилось, что должна быть возможность спонтанной молитвы. И главное – молитва должна быть действенной, а не просто хорошим переводом, она должна двигать горами, приводить в действие всю Церковь. Но для этого нужно менять отношение к молитве, к самим себе, к Богу, друг к другу, что возможно только таких собраниях, где люди хорошо знают друг друга и живут одной жизнью».