Прощание с Никитой Алексеевичем Струве

Наталия Солженицына: Дорогие друзья! За все годы изгнания не было у нас с Александром Исаевичем человека ближе, чем Никита Струве. Наше заочное знакомство с Никитой началось 50 лет назад, когда на родину стали тонким ручейком проникать книги из русского зарубежья, жадно читаемые более всего в издаваемых им «Вестниках». Ну а личная встреча произошла на третий день после высадки Александра Исаевича, и он тогда записал: «С Никитой встретились сразу очень тепло. Такой сразу близкий, понятный, чего бы ни коснулись. Хотя он всю жизнь эмигрант, а я всю жизнь советский».

О трудности и даже трагичности эмигрантской жизни Никита нас предупреждал. Он говорил: жизнь эмигранта – труднейшее из искусств. Гложет отсутствие среды. Родина – не только земля, не только история, а, может быть, в первую очередь чувство локтя. У эмиграции в то же время небывалая свобода. И Никита, будучи эмигрантом от рождения, был гражданином мира. Он был благороден, бескорыстен и щедр. Никита обладал острым взглядом, большим и глубоким умом, он был интеллектуально свободен и честен. Привлекала и сама манера его общения, начисто лишенная пафоса, ироничная, искренняя. Наверное, многим жить без Никиты будет труднее, холоднее и горше. Но сам он прожил жизнь на редкость цельную и ушел на Светлой неделе, когда небо распахнуто. Я всей душой верю, знаю, что Господь даст ему во блаженном успении вечный покой.

Священник Георгий Кочетков: Христос воскрес!

Дорогой владыка, дорогие отцы, братья и сестры! Очень трудно, глядя из наших краев, из Москвы, говорить о Никите Алексеевиче, о новопреставленном брате нашем Никите, потому что уже очень много сказано, много написано, и повторяться не хочется, но хочется сказать то, что можно сказать лишь у гроба.

И мне здесь вспоминается только одно его высказывание, которое произвело на меня какое-то огромное впечатление. Оно прозвучало в Москве в очень ответственной обстановке. Никита Алексеевич был человеком, очень заинтересованным в судьбе России, в судьбе русской культуры, в судьбе живых людей. Он очень высоко ставил законы, нормы церковной жизни. Но очень важно было то, что он хорошо понимал, что кроме этих норм, которые действуют веками и ценятся церковью, на которые и он сам ориентировался, существует еще некий закон христианской жизни: как он сказал тогда, «закон правды и совести». Сама культура, которой так беззаветно служил Никита Алексеевич, была для него свидетельством правды и совести. И по его мнению, церковь также должна всегда, во всех, даже самых трудных внешних и внутренних обстоятельствах своей жизни, действовать по этому закону.

Вот это и хочется сейчас прежде всего вспомнить, потому что в светлые пасхальные дни верится, что церковь будет восстановлена и станет жить в полноте не только своего канонического бытия, но и закона правды и совести.

Именно такая жизнь и такая культура действительно возрождает и действительно воскрешает человека во славу Христову и никогда не дает ему унывать или отступать с верного пути.

Вечная память брату нашему новопреставленному Никите!

Жорж Нива: Дорогие друзья! Не только семья, но и ученики, коллеги, читатели, почитатели и друзья Никиты Струве сегодня скорбят. Но мы и радуемся, потому что преставился человек нагруженный плодами богатой интеллектуальной, духовной и просто человеческой жизни.

Он был французом по рождению, по образованию. В Сорбонне в Париже я был, я думаю, в числе его первых студентов в 1958 году. Мы читали и комментировали басни Крылова. Никита на тот момент стал «ассистентом» нашего общего учителя Пьера Паскаля. Он был на четыре года меня старше. Мы стали друзьями. Пьер Паскаль был и остался на всю жизнь нашим мэтром: француз классической культуры, влюблённый в Россию, наставник для Никиты, для меня и для целого поколения славистов. Никита написал докторскую диссертацию о ещё мало известном тогда поэте Осипе Мандельштаме. Он издал также воспоминания вдовы поэта-мученика Мандельштама. Его книга соблюдает академический канон, но и является также настоящей живой и проницательной книгой, в которой поэт предстает как почти христианин, как и его расшифровка последнего Мандельштама, особенно такого стихотворения как «Тайная Вечеря» («Небо вечери в стену влюбилось»), где экзегеза Струве сама как бы влюбленность в стену Миланского монастыря, где остатки фрески Леонардо. «Подлинно, человек этот – свет во тьме», – пишет отец Шмеман после прочтения этого текста.

Струве был стилистом, который писал на прекрасном французском. Его переводы в двуязычной «Антологии русской поэзии» очень отточены и изысканы. Тютчев, Блок, Ахматова проходят языковую границу.

Его книга «Христиане в СССР» (1963) открыла катакомбную церковь большому количеству французских читателей. И получила высокую оценку Франсуа Мориака, известного католического романиста.

Но, конечно, этот французский интеллигент был и русским. Его семья, его предки, его воспитание в православной вере сделали его «мостовщиком» между двумя поэзиями, культурами и отраслями христианства. В «Дневниках» отца Александра Шмемана он часто ведет беседу о поэзии, о французской как и о русской. На страницах «Вестника РХСД» не мало написано о Блезе Паскале, о Шарле Пеги, великом поэте, авторе мистериальных поэм дантовских масштабов, погибшем а бойне Первой мировой войны, при участии Сергея Аверинцева и многих других отважных и просвещенных «русских европейцев».

Взяв в свои руки «Вестник», он в течение десятков лет возвращал к жизни и издавал произведения забытых поэтов и прозаиков (матери Марии Скобцовой, Андрея Платонова) задолго до перестройки и открывал новых поэтов как Ольга Седакова. Оживали философские споры, исторические, богословские, философские: его «Вестник» останется как огромный памятник, как «Колокол» Герцена или «Континент» Максимова. К тому же он основал «Вестник» французский, это стало мостом понимания и надежды.

Никита Алексеевич перевел несколько поэм Шарля Пеги, в частности фрагменты из «Пяти молитв, произнесённых в Шартрском соборе». Если позволите, я зачитаю его перевод. Он прекрасен.