Всем ли дано понимать искусство

Подробнее о программе «Основы языка изобразительного искусства» говорим с её авторами — заведующим кафедрой богословия Свято-Филаретовского института Александром Михайловичем Копировским и старшим преподавателем СФИ художником-графиком Марией Борисовной Патрушевой.

Искусство в кабинете патологоанатома

— Для кого вы создавали эту программу? Кого вы видите в качестве её слушателей?

Александр Копировский: Для тех, кто любит искусство, но его ещё не знает. И понимает, что он его не знает. Для тех, кто открыт к разговору, а не к перевариванию очередной порции знаний. Потому что знания об искусстве нередко отдаляют от искусства. Ведь эти знания зачастую преподаются, как у патологоанатома в кабинете: вот это почки, это печень, это потому-то, это надо понимать так-то. И люди, наивные, верят, запоминают всю эту ерунду и потом излагают её. Некоторые при этом даже испытывают своего рода драйв: мол, я понимаю. Хотя на самом деле: я слышал, мне это нравится, я это излагаю. Но человек как не видел — так и не видит. Есть даже вполне научный термин «квазихудожественное восприятие», то есть «как бы художественное». Человек вроде и вдохновляется, но на самом деле видит в искусстве чужое представление об искусстве, воспринимает его как своё, и поставь его перед другим изображением — он просто замолчит, не будет знать, что говорить.

Мы подумали, хотя здесь мы не первые, что пришло время не давать краткую историю искусства, или «технологию», теорию искусства, а просто дать человеку возможность что-то увидеть. Я, честно говоря, думаю, что и профессионалам было бы очень не вредно начинать с курса типа нашего. Потому что в изучении искусства можно достичь высот, а можно засохнуть. Нужно услышать язык, на котором само искусство говорит! Для этого нужно немножко терпения, спокойствия. Не надо лихорадочно бросаться к этикетке или, того хуже, к экспликации. Надо смотреть. Что тебя позовёт? Что тебе откроется? Потом — думать, обсуждать. Иногда 20–30–40–50 лет над чем-то сидишь, и вдруг какие-то вещи открываются: «Ух ты! Вот теперь понятно!» Но никогда не надо говорить: это так, это — то, художник имел в виду то-то. Даже если мы знаем, что он имел в виду. Вот сидит перед нами Мария Борисовна — живой художник. Пусть она скажет, всегда ли получается у художника один к одному то, что он задумал? И если получается — то художник ли он?

Мария Патрушева: Нет, это не всегда получается. А у хороших художников обычно получается гораздо больше, чем они задумывают.

Александр Копировский: Вот, и нам хочется, чтобы зритель тоже это почувствовал — и не разбирал произведение «на запчасти», а всякий раз смотрел, что ему открывается сейчас. А может что-то и не откроется — тогда надо честно отойти в сторону, не брать штурмом, посмотреть ещё. Мы хотели создать курс, где два преподавателя разговаривают друг с другом и одновременно со слушателями. 

Мария Патрушева: Словом, это для тех, кто готов смотреть, слушать, задавать вопросы, обсуждать, и кто не боится высказать своё мнение. Вне зависимости от того, сколько человек знает и какой у него багаж, какой-то свежий, искренний взгляд всегда может привнести что-то новое и открыть что-то другим.

Композиция и другие секреты

— С одной стороны, вы говорите, что часто восприятию искусства мешает посредничество какого-то предложенного стереотипного инструментария, будь то история искусства, какие-то условные деления на периоды, направления и так далее. Хорошо. Но всё-таки курс называется «Основы языка изобразительного искусства». Предполагается, что есть язык — и значит, есть какой-то ключ. То есть вы какие-то секретики всё-таки будете открывать? Можете сказать, какие? И что это за ключ?

Александр Копировский: У Александра Блока есть строчка: «В моей душе лежит сокровище, и ключ поручен только мне». Ключ — внутри. Мы надеемся на живой ответ каждого человека, может быть, совершенно неопытного, только желающего, чувствующего, что что-то в этом есть. Это не значит, что надо теперь с предубеждением относиться к знанию: «Что там вся эта ваша искусствоведческая пена: пропорции, цвет», «какая линия, какая кьяска!» — как Райкин пародировал такого преподавателя. Нет. Но когда мы обращаемся к человеку, мы понимаем — ключ у него сидит внутри, и он может его повернуть. Не всё сразу открывается, хотя может быть и так, что самое главное — раз, и он говорит: «Я понял!»

Дело в том, что искусство антропоцентрично по своей сути: оно создавалось человеком. Искусство появилось тогда, когда человек захотел как-то выразить свою связь с тем, что выше его. Он не называл это Богом, а богами или как-то ещё. Но он понимал, что весь мир — животный, растительный, такой, сякой — имеет в себе жизнь, как и сам человек, и что к этой жизни как-то можно прикоснуться, может быть, даже её поймать, овладеть ею — первобытное искусство было связано именно с этим. И что удивительно, это было совсем не примитивно! Не случайно, когда открыли первые наскальные изображения, того, кто их обнаружил, обвинили в подделке — что он нашёл художников-импрессионистов и они это намазали. А этим изображениям 15 тысяч лет и больше!

Это тайна, это загадочно. Но если древний человек мог такое написать — почему современный не может это понять? Хочется, чтобы люди этот ключик в себе поискали, но чтобы это была не отмычка, а ключ.

Мария Патрушева: Если говорить о каких-то «секретах», то мы собираемся, например, говорить о композиции, потому что это то, что все люди интуитивно воспринимают. Просто нужно помочь человеку начать думать об этом, обращать на это внимание и понимать, что он видит.

А в связи с тем, что сказал Александр Михайлович, я вспомнила отца Сергия Булгакова, который писал сестре Иоанне Рейтлингер, что краски по своей сути духовные и что очень важно входить в эту суть, что в изобразительном искусстве нет и не должно быть ничего случайного. И когда художник пользуется ими осмысленно, когда у него есть духовный взгляд на мир и на то, что он изображает, то это складывается в гармонию, которая исполняется смыслом.

Александр Копировский: Это, собственно, и есть язык. Ведь язык — это не набор букв, звуков, символов или их блоков, а живая речь. Когда человек с тобой разговаривает на незнакомом языке, ты можешь не понять ни одного слова, но в самих интонациях можно услышать какие-то неожиданно знакомые звуки. То есть человек припоминает, а не изучает. И когда мы говорим о произведениях искусства, его язык лучше любого эсперанто.

Только изучать его надо не в лоб. Вспомнился случай: встретились, извините за выражение, два коммуниста — Пабло Пикассо и Александр Фадеев — на каком-то советском конгрессе, и Фадеев говорит: «Почему вы, товарищ Пикассо, пишете так, что народу это непонятно?» А Пикассо, хоть и коммунист (мало ли куда человека занесёт ради пиара), но всё-таки в первую очередь — художник, сказал: «Как вас учили читать в детстве?» — «Ну как: б, а — ба…». — «И меня так же! А как вас учили понимать живопись?» Фадеев был умный человек: он замолчал и отошёл в сторону. Понял, что учиться понимать живопись — не то же, что «б, а — ба».

Мой учитель в области искусства Ольга Сигизмундовна Попова, известный профессор, византинист, перед смертью, в последнем интервью, заметила, что искусствоведы изучают историю искусства по шедеврам — и на этом строят свои теории. Она вспоминала, что когда они стали ездить за рубеж и выезжать из Милана куда-нибудь в итальянскую деревню, из Афин — в греческую деревню и увидели то, что там есть… оказалось, что там, конечно, не шедевры, но вполне живые и самостоятельные вещи, которые привычную историю искусства могут изменить, потому что они другие. Их тоже надо как-то осмыслить. История искусства идёт мимо них, как поезд, а жизнь — вот она, слева, справа. Поэтому, когда видишь перед собой живое произведение — будь готов к тому, что твоя теория (может быть, очень красивая) даст трещину. А может быть, наоборот, получит неожиданное подкрепление.

Свидетельство Бродского

— Вы упомянули сейчас по очереди отца Сергия Булгакова и Пабло Пикассо. Недавно мы беседовали о Булгакове с Алексеем Павловичем Козыревым, и он посоветовал в качестве возможного шага для знакомства с творчеством отца Сергия провести такой эксперимент: прочитать его статью «Труп красоты», написанную как отклик на работы Пикассо в галерее Щукина, и потом пойти в музей посмотреть работы Пикассо. Тоже ключ тоже своего рода, точнее, как сказал Алексей Павлович, оптика, линза, позволяющая увидеть то, что раньше человек не видел. А вы можете какой-то свой приёмчик предложить — статью или ещё что-то?

Александр Копировский: Во-первых, я призываю ни в коем случае не следовать совету Алексея Павловича Козырева и не ходить в музей со статьёй Булгакова! Потому что оптика Булгакова — это, простите, не наша оптика. То, что он увидел и сказал — это отлично! То, что сказал Бердяев по поводу Пикассо — тоже отлично! Но это для тех, кто хорошо знает не только Пикассо, но и классическую традицию. Кто передвижников знает, чувствует и не ругается, понимаете? И кто авангард знает и тоже не ругается. Что нам ругать Пикассо? Когда мы говорим о живописи Пикассо и когда мы говорим о «Трупе красоты» — это две разные оптики, два разных подхода. Я не собираюсь выступать апологетом Пикассо. У него много было искусственного, и это в некотором смысле его трагедия, что он таким образом шёл. Но это громадный талант, это человек, который находил новое в живописи. У него же не всё были сплошь «трупы красоты», были и совсем другие вещи («голубой период», «розовый период»). Пикассо прожил длинную жизнь, и он не только разлагал увиденное на кусочки, он всё-таки что-то пытался и собирать.

Поэтому в неосторожных руках такого рода ключи могут оказаться отмычками, так не пойдет. А пойдёт другое. Например, кто хочет посмотреть на иконы Андрея Рублёва — я бы рекомендовал книгу «Андрей Рублёв» из серии «ЖЗЛ». Вроде бы популярщина. Но её написал человек очень серьёзный — сотрудник Музея Андрея Рублёва, покойный Валерий Николаевич Сергеев. Там есть и его субъективные трактовки, но они не насильственны, он не говорит: только так и никак иначе! А главное, он говорит о жизни этого времени, даёт какой-то духовный контекст.

Не ищите отмычек, ищите ключи! Ищите созвучия. Не старайтесь доказать, что это гений. Мол, не смейте мне говорить, что у Рублёва что-то не то — у него всё гениально! Или: не смейте мне говорить, что он гений — у него одни диспропорции! И там, и там уже всё заранее априори, до опыта, сказано. А когда начинаешь смотреть — совсем другое дело.

Интересное свидетельство оставил Иосиф Бродский. Казалось бы, эстет до мозга костей, для которого главным была красота, как он её понимал. Он старался к области веры, церкви не приближаться, говорил: «я ещё тот христианин». Но поскольку он был настоящий поэт и честный человек, то просто не мог не соприкоснуться с духовным опытом. Он говорил: я знаю английский — как вы помните, он стал писать по-английски, когда его выгнали из СССР в 1972 году, — но я иду по Англии, и мне всё чужое. Я приезжаю в Италию, не знаю ни слова по-итальянски, а мне всё родное, я всё слышу и вижу: балконы, какие-то наличники, колонны, статуи, живопись — оно со мной говорит! И любой человек, сразу — не сразу, глубоко — не глубоко, может почувствовать то же — лишь бы он этого хотел.

Человек — хорошая штука

— Книжный минимум какой-то есть? Куда ещё заглянуть?

Мария Патрушева: Ну, мои главные ключи — у Владимира Андреевича Фаворского, это слишком специальная литература, боюсь, никто не одолеет.

Александр Копировский: Но отдельные цитаты Фаворского можно рекомендовать. Гениально он заметил — общий смысл передам, — что отношение человека к Богу определяет композицию, что-то в этом духе…

Мария Патрушева: Размышления о композиции — это размышления о Боге. Но вообще стоило бы иметь в виду книжку Александра Михайловича «Введение во храм».

Александр Копировский: Пожалуйста, дополнительно — всё что угодно. Но сказать: вот тебе учебник, и всё в нём — такого нет. Я всегда радуюсь, вспоминая святителя Филарета Московского, который заповедовал всем преподавателям духовных школ: «Учебник должен быть как можно меньше по размеру». 

— Но всё-таки понять Рембрандта, совсем не открывая Евангелие — вряд ли можно? 

Александр Копировский: Есть и книги о Рембрандте, и ещё много чего. Просто не нужно вначале читать книгу о Рембрандте от А до Я! Не дай Бог, её прочтёшь и подумаешь, что что-то знаешь… Можно открыть её наугад, а прежде помолиться, как иногда в самую тяжёлую минуту человек открывает Евангелие. Открыл — полистай. Картинку увидел — несколько строк о ней прочитай. Кусочек прочитай и остановись. Вот где аскетика! Перевари, пусть оно в тебе поживёт, если зацепило. Не зацепило? Тогда рукой её погладь, закрой, скажи: «Ну, ладно, я в следующий раз приду, извините, пожалуйста».

— Бывает, что человек чувствует, что из искусства больше понимает литературу, или больше музыку… Скажите, язык изобразительного искусства — это вообще для всех или только для избранных?

Мария Патрушева: Для всех.

Александр Копировский: Я тоже так думаю.

Мария Патрушева: В своё время директор музыкальной школы, из которой пытались отчислить моего сына, объяснил нам, что музыкальные способности есть у всех. Они просто разной силы, и кому-то надо к ним больше прикладывать усилий, развивать их. 

Александр Копировский: Человек — это очень хорошая штука. Он так хорошо сделан! Есть такая шуточка из интернета: «Бог создал труд и обезьяну, чтоб получился человек. А вот пингвина Он не трогал, тот сразу вышел хорошо». Да, пингвин — совершенное творение. Его видом можно наслаждаться. Но пингвин и есть пингвин. А человек — это такая штука, в которой, как Бердяев сказал, есть дырочка, просверленная в бесконечность.

Мария Патрушева: В человеке очень много чего заложено, так что он изначально, интуитивно много всего чувствует и даже понимает. Все видят композицию, все видят цвет, все видят тона, все видят, что главное в композиции, что второстепенное. Нужно только помочь эту интуицию перевести в актуальное состояние.

— Как будут устроены занятия?

Александр Копировский: Вначале мы хотим пройтись по самым известным шедеврам. Вот первый. Смотрим на него. Он тогда-то был создан, так-то называется. Вот второй, вот третий. У вас какие-то мысли возникают, самые небольшие? Первые реакции? Друг на друга смотрим. На первой лекции у нас запланировано девять позиций. Не успеем? Ничего, даже Рембрандт может подождать. Но важно увидеть их — они совершенно разные! Парфенон, Венера Милосская, «Троица» Андрея Рублёва, София Константинопольская, «Давид» Микеланджело, знаменитая «Мона Лиза». Посмотрим, кто что увидит. И наоборот: кого что увидит.

О скульптуре будем разговаривать. Можем того же «Давида» Микеланджело сравнить с античной скульптурой. Ведь все обвиняют эпоху Ренессанса в отказе от «духовного» Средневековья — даже такие великие люди, как отец Павел Флоренский. Не будем с ним спорить, просто посмотрим. Так это, не так? 

Потом посмотрим египетские рельефы, которые мало известны, не великие шедевры. 

Посмотрим скульптуры Генри Мура. Специалисты его знают, на Западе это уже классика, хотя когда-то он был авангардом. Но там другие формы: там человек если и присутствует, то в очень относительной степени. Поставим их рядышком. Посмотрим. Не «кто кого?», а «кто что говорит?». И говорит ли? Оно живое или нет? Вот перед нами форма, которая уходит от человекоподобия. Но значит ли это, что она античеловечна? Поразмышляем. 

Посмотрим какие-нибудь римские бюсты с бородавками, с такими характерными носами века I, II; потом сразу посмотрим готическую скульптуру. Как они понимали, что такое человек? 

Из живописи у нас много чего запланировано. «Марокканский триптих» Матисса. Кто его видел? Никто. 

Мария Патрушева: Да ладно! Он висит в Пушкинском музее.

Александр Копировский: Пусть себе висит. Я имею в виду из тех людей, кто приходит на наш курс. Какой «Марокканский триптих»? Ну, может, вспомнят, что Матисс восторгался древнерусской живописью. Правда, выясняется, что восторгался, потому что увидел в ней сходство со своими фовистскими постимпрессионистическими штучками. Посмотрим Матисса.

Чуть-чуть икон посмотрим. 

Петров-Водкин. Не знаменитые вещи — не «Петроградскую Мадонну», не автопортрет с лучами, как с крестом, не «Смерть комиссара», не «Купание красного коня». А что у нас тут? «Полдень. Лето». 1917 год. Лето 1917 года. Интересно? Давайте посмотрим. И не надо себя накручивать, что тут ожидание революционных перемен. Отрешись от этого. Посмотри. 

Не надо забывать, что в XX веке громко, ясно и спокойно было сказано: искусство умерло. Есть термин «смерть искусства». Давайте посмотрим — что умерло? Рембрандт умер? Или Пикассо? 

Мы запланировали много: скульптура, живопись, архитектура, графика. 

— А храм будет?

Александр Копировский: А вот закончить мы хотим храмом — средневековым, Нового, Новейшего времени. Попробуем показать храм как синтез искусств — и поставить это под вопрос. Точно ли есть этот синтез?

— А какие экскурсии в программе предусмотрены? 

Мария Патрушева: У нас есть план по самостоятельной работе — там целый перечень музеев. 

Александр Копировский: И мы не будем туда их вводить. Мы даём задание, а люди идут сами.

Мария Патрушева: И приносят кратенький отчёт.

Александр Копировский: Несколько слов о том, кто на них посмотрел добрым взглядом.

— Как поступить? Кого будете брать?

Мария Патрушева: У нас одно условие: человек должен хоть один раз в жизни побывать в Третьяковке.

Александр Копировский: Это вступительный экзамен. Он не будет рассказывать, что он там видел. Был в Третьяковке — поступил, нет — извини.