Последний великий русский писатель

– Можно ли назвать Солженицына последним в ряду великих русских писателей? В чем его вклад в русскую литературу, в русскую мысль, в настоящее и будущее России и мира? Может ли Солженицын быть «прочитан», в смысле целостно усвоен – ведь для этого нужно некоторое национальное самосознание? Или его творчество обречено на фрагментарное понимание и растаскивание на куски, кому что ближе?

Юлия Балакшина: Безусловно, Солженицын – последний в ряду классических русских писателей, которые ставили перед собой не только и не столько художественные задачи, сколько задачи нравственные, исторические, вопросы о судьбе русской земли и народа. Русская литература XIX века всегда мыслила себя ответственной за русское общество, она была практически единственным способом выражения общественной мысли в России в XIX веке, поэтому она эту ответственность за народ брала. Иногда это жутко раздражало. И в случае с Гоголем, который в «Выбранных местах из переписки с друзьями» начинает учить, как нужно жить. И в случае с Толстым, который к концу жизни даже создает религиозное учение. Этот путь для русского писателя закономерен, и Солженицын движется именно в этом русле. Он не только делает какие-то художественные открытия, хотя, безусловно, они у него есть, но он берет на себя задачу осмысления истории, да ещё в те годы, когда эту задачу решать не брался никто, поскольку официальная история шла совсем другим путем и жила совсем другими смыслами. И это тоже сугубо в русской традиции – что подлинное историческое сознание более всего раскрывается в формах художественного творчества. Не случайно Толстой создает «Войну и мир»: он пытается события войны 1812 года осмыслить в художественном тексте. Из под пера Пушкина выходят «Борис Годунов» о Смутном времени и «Капитанская дочка» о пугачевском бунте. Что это было для судьбы России, русского народа и человека? Такой же вопрос ставит перед собой Солженицын, когда пишет «Красное колесо», мощнейшее историко-художественное исследование того перелома, который произошел со страной в 1917 году, единственное такого масштаба.

Это же касается и многих нравственных задач – свободы и страха, веры и предательства, становления и распада личности, которые он тоже перед собой как писатель ставит. И задача научения здесь тоже присутствует. И его публицистическое слово, попытка ездить по России, проповедовать и говорить, на каких началах нужно возрождать Россию, – все это вполне в русле классической литературно-писательской традиции XIX века. Конечно, на фоне традиции XX века это иногда уже смотрится несколько инородно, вызывает некоторое раздражение у современных читателей Солженицына. 

– Может ли он сегодня быть воспринят?

Юлия Балакшина: Это действительно проблема, потому что человек современный мыслит по-другому, ему трудно даются такие целостные исторические концепции, он им перестает верить. Да и просто прочитать «Красное колесо» – это для современного человека особый подвиг, оно намного больше «Войны и мира». Но мне кажется, что надежда всё-таки есть. Когда я студентам про него рассказываю, они говорят: непотопляемый мужик. Его судьба вызывает восхищение. У него жизнь, судьба с творчеством не разошлась, и это тоже вполне характерно для русского писателя. Он за многое очень личностно заплатил и шел до конца, чтобы слово его было услышано. И это слово, которое оплачено жизнью, действительно может быть услышано, воспринято и оценено.

– Сегодня произведения Солженицына влияют на нашу жизнь? Есть место, где его слово искрит», вызывает напряжение и неприятие?  

Юлия Балакшина: Сейчас мы наблюдаем попытки дискредитации его жизненного пути, запущена сознательная технология. Но характерно, что его критикуют не как писателя, не за бездарные произведения – его критикуют за жизнь. И это стремление разорвать связь слова и жизни мне кажется сейчас важным. Оно очень плохое, оно преступное со стороны тех, кто этот механизм запускает. Но сам по себе ход характерен – дискредитировать Солженицына и его жизненную судьбу. Не знаю, насколько эта стратегия получит развитие и добьется своего, но я все-таки надеюсь, что клевета на отвратит русского читателя от Солженицына, и он будет прочитан.

– Можно его отнести к «святой русской литературе», говоря словами Томаса Манна? 

Юлия Балакшина: Смотря что понимать под «святой русской литературой». Если понимать литературу, которая всё время выходит за пределы самой себя и ищет какие-то высшие смыслы и понимает, что жизнь и история не исчерпываются плоскостью исторического факта и всё время ищут какие-то вертикали божественного промысла, то – да, можно, конечно.

– Какое из его произведений является сегодня «точкой входа»? Если начинать читать Солженицына, что является дверью в его творчество из того, что он написал? 

Юлия Балакшина: Раньше это был, безусловно, «Архипелаг ГУЛАГ». Это был его первый большой писательский подвиг – вызвавший шок у людей. «Архипелаг» изменил сознание людей, открыл для многих какую-то важную потаенную правду. Сейчас, наверное, начать надо не с него. Для меня, например, важен «Случай на станции Кочетовка», поскольку он трагически показывает сознание хорошего человека, который обработан идеологией. Показываются механизмы, которые позволяют сознанию человека редуцироваться, скукожиться. А с другой стороны, открывается то, что может быть прорывом к подлинной жизни. И это очень актуально, потому, что сейчас те же самые процессы происходят, и нужно знать и понимать, как за эту грань идеологии человеку всё-таки прорваться, какой живой источник жизни внутри человека всё равно остаётся, как бы его этот мир и самая нечеловеческая идеология ни обрабатывали.

Источник: «Мел»