«Церковь знает братство и не знает подданства»

Слова из предисловия Ю.Ф. Самарина к первому (конечно, уже посмертному) изданию собрания хомяковских произведений на родине, на родном языке, давно стали хрестоматийными: «В былые времена тех, кто сослуживал православному миру такую службу, как сослужил ему Хомяков, … называли учителями Церкви… Как! <…> Алексей Степанович Хомяков – учитель Церкви? – Он самый». Это не просто красивая эпитафия учителю от благодарного ученика: Хомякова можно искренне и всерьез полюбить лишь по этим словам, ничего еще не зная ни о нем самом, ни о его творениях. Фактически это предисловие стало одним из первых «материалов к житию». Что ж, история знает примеры того, как ученик дерзновенно, наперекор «общественному мнению» начинал почитание своего учителя, впоследствии становившееся общецерковным – вспоминается Симеон Новый Богослов…

Наверное, не вполне точно, даже разделяя во всем отношение Самарина к Хомякову, называть последнего учителем церкви. Все-таки данное именование (Самарин сам так его определяет) адресуется больше к тем представителям святоотеческой эпохи, которым в критические моменты удавалось выработать некоторую важную догматическую формулу. Хомяков не вырабатывал «догматических формул». Скорее, его можно считать глубоким духовидцем, прозревшим какие-то важнейшие истины о самой Церкви. С тех пор, вероятно, никакое размышление о тайне Церкви не сможет уже обходиться без того или иного обращения к ее хомяковскому образу.

Действительно, там, где современники и предшественники Хомякова видели лишь организацию (неважно, «божественную» или «человеческую»), Алексей Степанович узрел Una Sancta. Такое сильнейшее, почти осязаемое чувство Церкви связано с тем, что он, по словам того же Самарина, не просто размышлял о Церкви, но жил в ней. Для него действительно Церковь была домом, в ней «пели птицы и росла трава». Вера в Церковь была для него неотделима от жизни в любви и свободе: «Вера смыслящая… есть дар благодати и акт свободы». Неудивительно, что в его размышлениях о Церкви как бы невольно стали воскресать, вновь обретать силу древние слова апостольского символа веры: «верую в общение святых».

Поэтому не столь важно, что его рассуждения о тайнах жизни Церкви облекались в плоть полемических произведений, направленных против других христианских конфессий (как считают некоторые, во многом даже подогревались этим полемическим задором). Официальное католичество и протестантизм XIX в. представляли собой в этом отношении легкую добычу. Впрочем, как и официальное православие, чему свидетельством судьба самого Хомякова и его творчества. При жизни свои богословские произведения он смог опубликовать лишь по-французски, во Франции и Германии. Его визави по переписке Уильям Пальмер, англиканский архидиакон, искренне симпатизирующий кафолической традиции и намеревавшийся перейти в православие, в итоге был вынужден принять католичество (потому что в российской церкви его смущала несвобода от государства, а греки соглашались принять его только через повторное крещение). Поэтому замечание, пущенное Вл. Соловьевым и ставшее с тех пор общим местом, несомненно справедливо. Впрочем, не будет ли опрометчивым считать Хомякова настолько простодушным, чтобы наотрез отказать ему в том, что он вовсе не замечал недостатков реального православия? Кто знает, не было ли острое обличение недостатков других христианских конфессий в чем-то эзоповским приемом? Ведь русская культура и словесность имеет в этой области немалые опыт и традицию… А инославным хомяковская критика пошла на пользу. До сих пор огромная часть корпуса исследований хомяковского богословия принадлежит западным ученым. Да и перемены, которые произошли в католическом и протестантском мире уже в XX в., едва ли обошлись, в той или иной степени, без влияния хомяковского наследия.

Как заметил один из современных авторов, оно принадлежит скорее не прошлому, а будущему. 200-летие Хомякова, отмечавшееся в 2004 г., придало новый импульс исследованию и рецепции его наследия. К сожалению, большинство изысканий по-прежнему относится к культурно-общественной стороне его жизни и творчества. Никита Алексеевич Струве мимоходом отмечал, что в нашем положении есть потребность в систематическом исследовании именно его богословия. Потому что, какими бы значимыми для русского культурного наследия ни были фигура и творчество Хомякова, все-таки первейший и важнейший его дар – богословский.

Многогранность талантов Хомякова: богослов, поэт, философ, общественный деятель, изобретатель, помещик-хозяйственник, – давно и широко известна. Напоследок хотелось бы упомянуть о такой малоизвестной стороне, как библейские переводы. Хомяков не дожил до выхода первой полной русской Библии (она увидела свет почти через 10 лет после его первого посмертного собрания сочинений). Однако он следил за подготовкой этого издания, читал переводы отдельных книг. Как и в богословских сочинениях, его критическое отношение претворилось в положительный результат. Он успел сделать собственный перевод двух посланий ап. Павла. Конечно, выбор этих посланий оказался провиденциальным. Послание к Галатам, «благовестие христианской свободы». Послание к Эфессянам, о тайне Церкви.

Дай Бог, чтобы церковь достойно оценила своего домочадца, братчика и верного защитника Алексея Хомякова.

***
По жестким глыбам сорной нивы
С утра,  до истощенья сил, 
Довольно,  пахарь терпеливый, 
Я плуг тяжелый свой водил.
Довольно дикою враждою
Боролся крепкой я борьбою...
Я утомлен,  я утомлен.
Пора на отдых. О дубравы!
О тишина полей и вод
И над оврагами кудрявый
Ветвей сплетающийся свод!
Хоть раз один в тени отрадной, 
Склонившись к звонкому ручью, 
Хочу всей грудью,  грудью жадной, 
Вдохнуть вечернюю струю.
Стереть бы пот дневного зноя!
Стряхнуть бы груз дневных забот!...
«Безумец,  нет тебе покоя, 
Нет отдыха: вперед, вперед!
Взгляни на ниву; пашни много, 
А дня не много впереди.
Вставай же, раб ленивый Бога!
Господь велит:  иди, иди!
Ты куплен дорогой ценою;
Крестом и кровью куплен ты;
Сгибайся ж, пахарь, над браздою: 
Борись, борей, до поздней тьмы!»
Пред словом грозного призванья
Склоняюсь трепетным челом;
А ты безумного роптанья
Не помяни в суде твоем!
Иду свершать в труде и поте
Удел, назначенный тобой;
И не сомкну очей в дремоте, 
И не ослабну пред борьбой.
Не брошу плуга, раб ленивый, 
Не отойду я от него, 
Покуда не прорежу нивы, 
Господь, для сева твоего.

(26 марта 1858)