Тютчев: нездешняя вера в Россию

Так уж сложилось – после окончания университета Фёдора Ивановича Тютчева отправили по дипломатической службе в Мюнхен, и большую часть жизни он провёл в Европе. В своих стихах о России он писал: «Поля не милые, хоть и родные», чем шокировал Ивана Сергеевича Тургенева. То есть он даже пейзажи любил не русские, а европейские. У него есть стихотворение, написанное после того, как он вынужден был вернуться в Россию:

О Север, Север-чародей, 

Иль я тобою околдован?

Иль в самом деле я прикован

К гранитной полосе твоей?

Ощущение некого пленения, захвата поэта Севером-Россией, в то время как его душа скорее связана с Италией, с югом. Тютчеву даже пейзаж, сама организация пространства ближе «вертикальная», а не «горизонтальная». Русские бескрайние поля его пугали своей безграничностью и неоформленностью, указывающей и на внутреннюю неоформленность живущего здесь человека, какую-то его неспособность к последовательному активному созидательному действию, которое есть у людей Европы.

Вертикальное пространство

Эта европейская ориентированность взгляда по возвращении из заграницы позволяет ему по-новому видеть историческую судьбу своего отечества – особенно на фоне Европы. Это переживал не только он, но Фёдор Иванович стал одним из ярких представителей панславизма, видевших особую историческую миссию славян в судьбе человечества. Европейская цивилизация ему казалась слишком буржуазной, лишившейся каких-то высоких ценностей, омещанившейся. Что же, собственно говоря, он увидел в России:

Эти бедные селенья,

Эта скудная природа.

Тютчевские строки, которые и сейчас часто приходят на ум, когда выезжаешь за пределы Москвы и Петербурга и вглядываешься в окно. Возможно, они были ответом на книгу «Россия в 1839 году» Астольфа де Кюстина, оставившего свои впечатления от России как от страны дикой, варварской, которой не достигла европейская цивилизация. Но Тютчев пишет о том, что за этой внешней неприглядностью, некрасивостью 

Не поймет и не заметит

Гордый взор иноплеменный, –

это ответ де Кюстину, –

Что сквозит и тайно светит

В наготе твоей смиренной.

Удручённый ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь Небесный

Исходил, благословляя.

И тут он опирается на традицию русского духовного стиха, в котором часто звучит этот мотив: Христос продолжает ходить по дорогам земли, ходить в рабском виде – не как Бог, а в таком рубище, без славы, но кто-то Его опознаёт и принимает, а кому-то Он такой не интересен. Так Тютчев свидетельствует о том, что за этой наготой и внешним бесславием русской земли есть её особая близость ко Христу. Подобную идею высказывал и Фёдор Михайлович Достоевский в романе «Идиот». «Надо, – говорит князь Мышкин, – чтобы воссиял в отпор Западу наш Христос, Которого мы сохранили и Которого они и не знали!»

Революций терпеть не мог

Мы вряд ли сможем теперь так свидетельствовать – в послереволюционной России в большинстве своём мы Христа и вовсе не сохранили никакого, поэтому если чему-то учиться у Фёдора Ивановича Тютчева, то вот этому вглядыванию в смиренную красоту и жажде возвращения Христа на эту землю.

Долго живя на Западе, Тютчев стал свидетелем происходивших там революционных процессов. Сегодня для нас революция – такой опыт, к которому люди практически любых взглядов относятся отрицательно. У нас где-то в генах сокрыты страх и внутренняя память того, что революция – это срыв, катастрофа, а не новый импульс в развитии цивилизации.

Для эпохи Тютчева было как раз характерно другое движение. Европа вступала в полосу революций, и многим казалось, что революция неизбежна, если народ хочет  освободиться от прежних пут и перейти на новый этап развития. Особенно идеями революции была заражена Россия. Хотя царское правительство делало всё, чтобы бунтарские идеи в страну не проникли, но, как часто бывает, запретные идеи будоражили умы людей, в основном разночинцев, ставших своего рода фанатами революции. В этом отношении Тютчев шёл против мейнстрима и умел об этом сказать. Надо отметить его историческую чуткость – это была отнюдь не банальная идея.

Поэт и цензор

Сам Тютчев не считал себя литератором. Это был государственный муж, стоявший на вершине чиновничьей иерархии, – председатель Комитета иностранной цензуры, тайный советник. 

Это далеко не единственный случай в русской литературе. Цензором был Иван Андреевич Гончаров, а Гавриил Романович Державин – министром юстиции. Но Тютчев себя как поэта не воспринимал и не стремился публиковать свои стихи. При жизни было издано всего два сборника: один Тургеневым, а другой Иваном Аксаковым. Оба потом жаловались, что не могли добиться от автора, чтобы он поправил хотя бы одну строчку. Он воспринимал поэзию как своё какое-то личное дело, своего рода личный дневник. «Отрывки по поводу» – главный его жанр. Громадное философское содержание он  вкладывал в очень небольшой фрагмент. Ходили слухи, что он мог написать стихотворение во время какого-нибудь заседания и выбросить его в мусорную корзину, а потом жена его оттуда извлекала и прибирала.

Первостепенный поэт

Тютчев – один из редких в России поэтов-философов. Слово для него было важной частью жизни, но скорее внутренне. У него странная поэтическая судьба. Первые его стихи публикует ещё Пушкин в журнале «Современник» с подзаголовком «Стихотворения, присланные из Германии». Подзаголовок был не Тютчева. Кто-то из друзей увёз эти стихи и предложил «Современнику». Тютчев в это время находился на дипломатической службе. Этот подзаголовок подчёркивает, что стихи родились как бы не здесь. Есть разные версии о том, почему Пушкин их издал: от «признал великое дарование начинающего поэта» до «нечем было заполнить место в журнале». Вопрос так и остаётся неразрешённым, и хотя Тютчева после его первой публикации забыли весьма надолго, факт этой «нездешней» публикации для понимания его места в русской поэзии немаловажный.

Потом его из забвения извлёк Некрасов, который написал в 1850 году статью «Русские второстепенные поэты». Но это печальное название к Тютчеву не относится. «Мы решительно относим талант г. Ф. Т-ва, – пишет Некрасов, – к русским первостепенным поэтическим талантам и повторяем только здесь наше сожаление, что он написал слишком мало».

А в это время поэт, о котором Николай Алексеевич писал в таком панегирическом тоне и прошедшем времени, был жив и здоров. Но на Западе. По возвращении он публикует те самые два сборника. Хотя они не пользовались большой популярностью, Тургенев писал Фету: «О Тютчеве не думает тот, кто его не чувствует, тем самым доказывая, что он не чувствует поэзии». Сам Афанасий Фет на томике Тютчева оставит свои замечательные строчки:

Но муза, правду соблюдая,

Глядит – а на весах у ней

Вот эта книжка небольшая

Томов премногих тяжелей.

Таков Фёдор Иванович Тютчев, с одной стороны, как будто потаённый автор для литературы XIX века, а с другой – критерий истинной поэзии. Критерий, который определяется не мастерством, а способностью являть новые смыслы и новые поэтические формы. Но в XIX веке – веке реализма и романа – он был ещё не ко двору.

Тютчев – метафизик, с его верой всё не так просто, но он человек дерзновенный, ищущий и зоркий:

Не плоть, а дух растлился в наши дни,

И человек отчаянно тоскует…

Он к свету рвётся из ночной тени

И, свет обретши, ропщет и бунтует.

В этом стихотворении «Наш век» он сумел зафиксировать особое отношение людей XIX столетия к вере и с верой, с устроением мироздания, устроением человеческой души на самой предельной глубине её метаний и борений. У Тютчева, конечно, при всей страстности его натуры и жизни было сознание того, что исход этих внутренних поисков может и должен привести ко Христу:

Пускай страдальческую грудь

Волнуют страсти роковые –

Душа готова, как Мария,

К ногам Христа навек прильнуть.

Когда всё это вернулось в мейнстрим литературы, в эпоху Серебряного века, тогда его, конечно, вспомнили, призвали. О Тютчеве будет писать Мережковский, его опыт начнут использовать символисты.

Впусти меня! – я верю

Современному человеку, как бы выпавшему и из процесса истории, и из религиозной традиции, стремительно теряющему свою связь с землей, с Россией, интуиции Тютчева тоже оказываются близкими. Всё-таки важно, что он любил Россию и верил в неё. Часто используется как лозунг по разным, иногда противоположным, поводам его:

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить,

У ней особенная стать,

В Россию можно только верить.

А ведь можно сделать акцент на последней строчке, которая, по сути, какой-то крик отчаяния: «в Россию можно только верить», потому что объективной данности, что «у ней особенная стать», она как будто не даёт. Удивительна эта его способность всё трезво видеть и не терять надежду. Он не был человеком, который жил в розовых очках. Конечно, он видел все проблемы и кризис, которые переживала Россия, но всё равно, вглядываясь в неё, веры в неё не терял. Жажде веры, так ярко высказанной в стихотворении, адресующем нас прямо к евангельскому «помоги моему неверию», стоило бы у него поучиться. 

Не скажет ввек, с молитвой и слезой,

Как ни скорбит перед замкнутой дверью:

«Впусти меня! – я верю, Боже мой!

Приди на помощь моему неверью!..»

Тютчев ещё близок современному человеку именно тем, что для него в отличие от круга славянофилов, с которыми он общался, вера – и в Бога, и в русский народ – вещь не самоочевидная. Это то, что нужно выстрадать, обрести, иногда после многих ошибок, в результате сложного драматичного внутреннего поиска. Он от этого поиска никогда не отказывался и в плане веры во Христа, до Которого нужно достучаться и долго подчас просить, чтобы тебя впустили. Как и в плане веры в Россию – когда сердце надеется вопреки тому, что видит глаз.

Источник: Медиапроект «Стол»