Теодор Шанин – вне или над колеёй

Маргарита Шилкина, декан факультета религиоведения Свято-Филаретовского православно-христианского института: Он умер 4 февраля, а я гуляла с ним незадолго до его смерти. Когда я приехала, ему было очень плохо, он лежал. Я сразу сказала: «Теодор, давайте мы не будем сегодня гулять, у вас нет сил». А он: «Нет, мы пойдём. Только чуть-чуть сократим маршрут». Он держался за меня, мы шли очень медленно, и было очень холодно. А он ещё всё время одевался прохладно – ну, как в Англии привык, то есть лёгкая курточка, без перчаток. И когда мы завернули за угол, где он надеялся сократить путь, там оказалось всё перекрыто, и нам пришлось идти обычным маршрутом,  довольно долго и далеко. Маршрут был совершенно непосильный для него. Он так замёрз, что уже даже согласился взять мои перчатки. Мы останавливались буквально каждые пятнадцать метров, стульчик я всегда брала с собой, он садился и отдыхал – сил уже не было. То, как он возвращался домой, поднимался по ступенькам, с точки зрения медицины было просто невозможно! Каким-то чудом он всё-таки дошёл до квартиры, сразу лёг. Я говорю: «Теодор, я никуда не уйду». – «Нет! Всё, уходите. Я дома, со мной всё будет в порядке». Спорить с ним было невозможно.

Теодор родился 30 октября 1930 года в Вильно, тогда входившем в состав Польши. После присоединения Литвы в 1940 году к СССР отец Теодора был арестован, а он с матерью депортирован в Сибирь. В 1948 году он отправился в Палестину и участвовал добровольцем в арабо-израильской войне. В 1951-м молодой ветеран спецназа окончил Иерусалимский колледж социальной работы, через восемь лет продолжил обучение на отделении социологии и экономики Иерусалимского университета, а в 1965 году защитил докторскую диссертацию по социологии в Бирмингемском университете.

Теодор внёс огромный вклад в крестьяноведение, историческую социологию и эпистемологию, а также в развитие новых форм академического образования в России. В 1990 году он был избран академиком ВАСХНИЛ. Своё главное детище – Московскую высшую школу социальных и экономических наук, знаменитую «Шанинку» – он открыл в 1995 году. Теодор Шанин работал в Шеффилдском, Бирмингемском, Оксфордском, Манчестерском университетах, был почётным доктором права Университета Торонто. В 2002 году за вклад в развитие образования в России он был награждён орденом Британской империи, а в 2003-м – медалью «Почетный работник высшего образования РФ».

Маргарита Шилкина: Где-то года за два до его смерти к нам обратилась с просьбой его секретарь и друг Мария Пральникова: не может ли братство организовать прогулки с ним по выходным? Он был уже тяжело болен, и врач прописал ему обязательно гулять каждый день, а ходить один, без помощи, он уже не мог. Теодор работал дома, и все рабочие дни с ним гуляла Мария. Нас, кто должен был заменить её в выходные, было человек восемь, в том числе из молодёжи, и этой компанией мы обеспечивали такие прогулки вокруг его дома. Сама я приходила раз в месяц-полтора, мы сначала долго общались, потом шли гулять, после прогулки пили чай, и он ещё что-то рассказывал.

Он никогда не запирал квартиру. Вообще. В принципе. Мы шли гулять – квартира оставалась открытой, он уезжал, допустим, к нам, в Свято-Филаретовский институт или на работу в «Шанинку», – квартира оставалась открытой, ночью он спал – то же самое. Единственное, когда он её запирал, – когда улетал в Англию. Хорошо, что меня Маша предупредила, что не надо его убеждать, спорить, объяснять – это бессмысленно. Сколько лет он живёт в России – столько лет так поступает. Я, конечно, изумление своё скрыть не смогла, но постаралась его ни о чём не расспрашивать. Как-то всё же не выдержала нечаянно: «Теодор, а вот почему?..» Он пожал плечами: «Потому что это норма отношений между людьми».

Там, правда, и красть-то особо нечего, кроме его рукописей – это самое ценное, что там было. Маленькая двухкомнатная квартирка. Были хорошие картины наших современных художников, с которыми он подружился. Он очень любил знакомиться не просто с человеком, а с каким-то кругом. С удовольствием рассказывал мне про этих молодых ребят, которым очень нравится вместе писать картины, вместе устраивать выставки, отдыхать вместе, работать вместе. Это «вместе» было для него ключевым. А картины были совершенно противоположных видов: абстрактное искусство и русские пейзажи. У Теодора висело и то, и то.

Олег Глаголев: Немножко «над» был, да? Можно так сказать?

Ольга Шалковская, выпускница совместной программы «Шанинки» и Манчестерского университета по социальной работе, преподаватель: Он был какой-то… я даже не могу сказать, «над» или «вне» это было. Но это делало его вечно молодым, он никогда не был старым – этот человек. Такое у меня было от него ощущение. Для меня он был мальчишкой всегда, неугомонным, всюду что-то ищущим, причём он не специально это делал, это было где-то в нём внутри, вот это его качество. Он ни в какой колее не сидел – в колее мышления. Он говорил: «Меня так тренировали (так ударение ставил на «и») мои учителя – тренировали думать». Мне кажется, он это больше говорил про английскую часть жизни: что, когда он писал докторскую, его учили мыслить. Но, может, и про других учителей, в Израиле –  он говорил, что у него там тоже были очень хорошие учителя.

Бывает, человек выбрал какую-то модель и в ней сидит. В нём вообще такого не было – настолько у него была развита эта способность абстрагироваться. С этим и связана, наверное, эта молодость его ума и, соответственно, молодость его как человека. Он был моложе многих других.

Маргарита Шилкина: Я его старалась как-то расспрашивать о молодости, о его войне за Израиль, и он на эти вопросы отвечал обычно очень подробно. Чувствовалось, что ему это тоже хотелось вспомнить, что это была юность, дерзновение. Хотя он никогда о себе не говорил: я, там, то, я сё. Он мог рассказывать либо о своих товарищах во время каких-то очень сложных военных ситуаций, либо о командовании, которое он ценил тогда очень высоко.

Олег Глаголев: Мне тоже один раз повезло. На конференции я обедал рядом с ним, и шум стоял такой, что в течение полутора часов мы могли слышать только друг друга. Тогда Теодор рассказывал мне об этой войне в Израиле, как добирался нелегально на войну через пять границ, как после войны поступил учиться… Но больше всего мне запомнился один его рассказ о таком мистическом, можно сказать, моменте во время его войны. Палестинцев было больше, они были лучше вооружены. Но однажды эти восемнадцати- и девятнадцатилетние еврейские ребята и девчонки, которые воевали в одном отряде, вдруг поняли: мы победим, мы выиграем эту войну. Он мне говорил: «Вдруг страх смерти отошёл от всех. И палестинцы это тоже поняли. Мы шли в бой, погибали, но победа была уже у нас. Может быть, с тех пор я ничего не боюсь – я не хвалюсь. Может, где-то и надо бояться – но не боюсь».

А потом в какой-то листовке он прочитал, что ветеранам по льготам можно поступать учиться, и, не помню почему, в нём загорелся этот интерес к социальной работе. Я ещё удивился: из боевого спецназа за парту – и даже не в университет, а на какие-то курсы. Но он сказал мне, что таких профессоров, как тогда в Израиле, больше было по всему миру не собрать.

Маргарита Шилкина: Да, с гораздо большей охотой он рассказывал о работе в Израильском университете, как всё это создавалось. Но когда он увидел, как там нарастает всё то же самое – и национализм, и бюрократизм, и какие-то чуждые ему политические тенденции – он не просто тихо уехал, а опубликовал большую статью в центральной израильской газете, где написал: «Я воевал не за такой Израиль». А он к тому времени уже был очень известен как учёный, и это слово не могло пройти незамеченным. Он уехал тогда в Англию.

Ольга Шалковская: Из Израиля он по этическим причинам уехал. Он же был сначала ярым сионистом. Всё его детство прошло в этих мечтах об Израиле. Но его не устраивало то, что в Израиле стал расти национализм, что Израиль становился всё более правым. Он же был левым, Теодор. Он считал, что и с Палестиной нужно разойтись по справедливости, отдать им какие-то свои земли. У него были друзья и среди арабов. Опять же, он во всём эксполярным был. Представляете, как он мыслил! То есть он сражался за страну для того, чтобы в ней определённые ценности были –  свобода, демократия, чтобы всем евреям было хорошо. Он боролся за один Израиль и увидел, во что он превращается. Так что для него это было совершенно сознательное решение – уехать. Он просто не смог смириться с этим.

Священник Георгий Кочетков, духовный попечитель Преображенского братства: В конце 2017 года он участвовал в нашей замечательной конференции, подводящей духовные итоги революции 1917 года, и его взгляд был очень-очень необычным. Я тогда решил: уж коль это итоги столетия – говорить начистоту, прямо, говорить о вещах неприглядных и неприятных без цензуры. В том числе об участии евреев в перевороте 1917 года, их участии в репрессиях. Когда я прочитал свой доклад, то удивился, что как раз Теодор – а я с напряжением ожидал, что он скажет среди прочих, – вдруг сказал, что он согласен на сто процентов с моими выводами. Как мне потом передавал один из моих друзей, Теодор сказал, что он хотел бы со мной подружиться. Я этого тоже не ожидал.

Маргарита Шилкина: Он действительно уникальная личность, притягивающая к себе, как магнит. Когда я приходила к Теодору, чтобы погулять с ним, он меня расспрашивал, а не я его. О братстве, о православии, о русской истории. Ему это всё было очень интересно. Наше братство его интересовало как социолога, видящего какие-то метапроцессы. Он вроде спрашивал о каких-то деталях: какие люди приходят в братство, почему они в нём удерживаются, какие бывают встречи. В какие-то общины и сам приходил. А потом бах – и давал оценку, общесоциологическую, значимую для государства и общества. Меня это поражало, потому что он тут же схватывал суть.

Очень активно интересовался историей Русской церкви. Когда он учился в Польше, им преподавали катехизис: «Католичество я хоть как-то представляю, а о православии не знаю ничего, хотя живу в православной стране». Его это не устраивало. И он очень подробно расспрашивал, как выбирается патриарх, кто он такой по статусу в церкви, о праздниках, обрядах. И чем больше мы общались, тем у него вопросы всё больше становились о существе веры, а не о внешнем. Евангелие – и вообще Писание – он знал очень хорошо как культурный текст и цитировал, по сути абсолютно не искажая. То есть он его знал. Где-то за месяц до своего ухода он попросил программы нашего религиоведческого факультета по христианству, и мы начали подбирать для него литературу, но уже опоздали.

Софья Андросенко: Я сама слышала, он говорил о себе: «Я атеист». Но всё-таки не много людей, о которых хочется сказать: побольше бы таких атеистов. Бывает так, что слушаешь человека, и когда он в какой-то момент признаётся: «Я в Бога не верю, но…» – вот то, что он говорит после этого «но», даёт тебе понять, что, скорее всего, если с ним поговорить об этом, то выяснится, что причина, по которой он неверующий, например, в том, что он связывает веру с несвободой. Или ещё с чем-то, с чем вера на самом деле не связана. А как у Теодора, по-вашему? 

Маргарита Шилкина: Трудный вопрос. Мы так напрямую, конечно, не говорили. Но есть два момента. Он воспитывался в очень верующей иудейской семье, его дедушка был активным деятелем сионистского движения. И Теодор всё это воспринял в семье и в школе. И вдруг он в одном интервью говорит: «Я понял, что и наука, и вера требуют всего человека. И я выбрал науку». То есть это не отказ от Бога. Мне казалось, что он не сомневается в существовании Бога. Но он сомневается, что у каждого человека должны быть с Ним отношения. «Вера требует всего человека…» Да простите, у нас большинство верующих так не скажет и так не думает. Он говорит, что, выбирая между верой и наукой, выбрал науку, то есть выбрал то, к чему у него лежала душа, чем ему хотелось заниматься. Просто не оказалось рядом человека, который бы ему показал, что одно не противоречит другому.

Может, потому он так жадно и расспрашивал нас об отце Георгии, что увидел человека верующего, живущего верой, всё отдающего вере и Богу – и при этом глубоко образованного, мыслящего научными категориями. Он с изумлением просто на это всё смотрел. До этого в его жизни встречались люди, у которых либо одно, либо другое.

Священник Георгий Кочетков: Я подумал: вот как странно, он себя позиционировал атеистом – правда, знающим толк и в иудаизме, и в христианстве. Скорее всего, он себя причислял к людям, взыскующим высокой этики, и не больше, потому что если бы он объявил себя приверженцем иудаизма или христианства, это потребовало бы от него каких-то самоограничений в той области, где он не хотел себя ограничивать, то есть в свободе суждений о вещах исторически пререкаемых. Например, в том, что касается, скажем, роли евреев в русской революции, или в вопросе о русском крестьянстве. И тем более удивительно, что, так интересно начиная свою жизнь, он нашёл какую-то гармонию. На одной этике всё-таки слишком далеко не уедешь. У него внутри был, конечно, какой-то ещё дополнительный запас, хотя, может быть, он и не признавался в этом никому, в том числе и себе, – уж не знаю.

Он чувствовал себя как-то очень хорошо в нашей среде, и я этому немножко удивлялся. Он просто расцветал, приезжая в Свято-Филаретовский православный институт или в наш братский дом под Москвой. Ему было в высшей степени комфортно среди нас – может быть, потому, что мы нигде не лукавили, не раздваивались, потому что говорили, что думаем, а не бросались какими-то штампами или лозунгами – религиозными, политическими или национальными.

Маргарита Шилкина: Есть ещё одна фраза, которую он постоянно повторял в разных интервью: «Я никогда не преклонял колен ни перед человеком, ни перед Богом». То есть он не сомневается в том, что Бог есть, – иначе как перед Ним можно преклонить или не преклонить коленей? Только ему не сказали, что это не раболепство, не сервилизм, не преклонение раба. Есть ведь преклонение сына. Преклонение в любви. Но у него, видимо, не было такого опыта. И вот это страшно жалко.

Олег Глаголев: Он очень много занимался образованием в своей жизни, но из ваших слов я понял, что он притягивал людей не только в интеллектуальном плане. 

Ольга Шалковская: Когда я пришла в Школу учиться, для меня самая большая радость была в том, что здесь разрешено думать. Я пять лет проучилась в институте, и там этого не почувствовала. Здесь же была абсолютная свобода думать, потому что это было в Теодоре. Чем отличается советское образование от западного? У нас приходит лектор, читает свою лекцию, и дальше студент должен ретранслировать, вернуть то, что он услышал. В Школе же у нас было какое-то небольшое количество лекций, и всё остальное время мы работали, читали книги, создавали эссе. То есть тебе нужно родить какую-то свою мысль и найти в книгах подтверждение или опору для того, что ты хочешь выразить. Это то, чего до сих пор нет в нашем образовании, где все обычно занимаются какой-то коррекцией…

Олег Глаголев: То есть приучают работать на поглощение, а не на то, чтобы что-то излучать.

Ольга Шалковская: Да! Получается, что так. Благодаря тому, что мы писали эти эссе, мы становились более свободными, более творческими, развивались. Год, который я проучилась в Школе, мне очень много дал, потому что там действительно было разрешено думать. Там давались для этого все условия, и там любили. Вы знаете, там просто любили, я не понимаю, как это, но вот ты ощущаешь себя любимым – может быть, благодаря тому, что тебе дают эту свободу, о тебе так заботятся, в библиотеке так хорошо, уютно, все библиотекари вежливы, всё так не похоже на то, к чему мы привыкли.

Маргарита Шилкина: Я помню, что он всё время подчеркивал огромную роль библиотеки. Из-за неё он задержал ровно на год открытие своей Московской высшей школы социально-экономических наук. Всё уже было готово: помещение, согласованные учебные планы, все подписи, всё нужное собрано, со всеми преподавателями заключены трудовые договоры – но была ещё не доделана библиотека. Этот год понадобился, чтобы её доукомплектовать и сделать так, как он хотел, чтобы у студентов был доступ ко всей литературе, во все мировые библиотеки. И те, кто его поддерживал и пробивал в высших сферах эту идею (в частности академик Аганбегян, Татьяна Ивановна Заславская), – они все ему сказали: «Теодор, открывай!». Он сказал: «Нет». Они говорят: «Ты сумасшедший! Ты потеряешь всё, что у тебя есть, пока возишься со своей библиотекой!». Он сказал: «Нет». Он просто видел, как должно быть – в Оксфорде, в Манчестере, – и понимал, что у студента должно быть минимум лекций и максимум самостоятельной работы в библиотеке. Студент должен писать, он должен научиться излагать свои мысли собственным языком. Пока он этот навык не освоит, он не образован в этом предмете.

Олег Глаголев: Благодаря ему эта атмосфера любви?

Ольга Шалковская: Абсолютно. Когда он перестал быть ректором, мы с ним часто про Школу разговаривали, про мои дела, про его дела. И я говорю: «Слушай, Теодор, удивительно, что ты не занимаешься персонально управлением, а Школа остаётся такая, как ты – как было у нас. Вот эта свобода, очень доброе отношение людей друг ко другу». Он говорит: «Да, я сам удивляюсь, но мне удалось какую-то оставить пружину». Он пружиной всегда называл тот первоначальный импульс. То есть он сам до конца не понимал, что это такое. И это шло от него, это совершенно точно.

Маргарита Шилкина: Я видела живых выпускников «Шанинки». Одна из них – Ольга Шалковская, которая пришла преподавать к нам в институт на отделение социальной работы. Это люди высокой гуманитарной культуры, системно мыслящие, нешаблонно, творчески.

Олег Глаголев: А что было его главным вкладом в Россию, по-вашему?

Ольга Шалковская: Главное, мне кажется, – это люди, которые как-то с ним общались, соприкасались, которые просто его слышали. Можно, конечно, сказать, что это Школа, но ведь и школа – это то, что создаёт людей.

Олег Глаголев: А что он оставлял в людях? 

Ольга Шалковская: Что в людях оставлял?

Олег Глаголев: Вот в вас, например?

Ольга Шалковская: Во мне что он оставлял? Я живу со светом, какой-то свет от него остался, свобода, смелость – он был отважным человеком. «Секрет успеха – это отвага» – вы, наверное, видели этот небольшой ролик. Если он во что-то верил, то он служил этому абсолютно. Во мне тоже есть вера в определённые идеалы. Не могу сказать, что это во мне от него, но Теодор помог мне не бояться идти за своими идеалами, может быть так, я не знаю…

Так, я отменяю всё, что сказала… Вопрос был в том, что он во мне оставил. Смелость и упорство достигать нужных целей. Он очень верил в людей. На прощании с ним, по-моему, Ольга Карпова сказала, что он верил в нас больше, чем мы сами в себя верим. И вот это правда. Эта вера мне давала очень много сил. Если бы рядом со мной не было этого человека, то и не было бы во мне смелости, которая сейчас есть внутри. Не было бы силы на то, чтобы идти и следовать тому, во что я верю.

Он давал радость большую от общения с ним. Это была у меня какая-то чистая радость – просто разговаривать с ним долгими часами или просто молчать, сидеть рядом и молчать, и это никогда не напрягало нас. И мне кажется, это было у него и для других людей, а не только со мной.

При входе ещё в старое здание нашей Школы висело что-то типа дощечки, на которой были написаны слова из песни Макаревича: «Не стоит прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнётся под нас». Это, конечно, про Теодора, уж не знаю, кто там это повесил. Рядом с ним люди ощущали себя более свободными. Для советского, постсоветского человека это вообще очень важно – не сидеть в привычных рамках, догмах, освобождать своё мышление, расширять его.

Священник Георгий Кочетков: Я помню его выступление в нашем институте, где он замечательно рассказал о психологии русского крестьянства – так, как я никогда ни от кого не слышал. Я почувствовал, что человек действительно знает, в нём действительно есть это внутреннее познание. Причём – что меня поразило: познание очень доброжелательное, а я этого немножко не ожидал, особенно от человека из Великобритании, и от еврея тоже, потому что мне часто приходится сталкиваться с другим отношением к русскому народу, особенно к простому народу. А он действительно описывал реальную ситуацию, понимал её изнутри – чувствовал справедливость, честь и достоинство, которые были в простом русском народе. И я снова, конечно, пожалел, что мы всё это потеряли. Его выступление заставило меня влюбиться в русских крестьян. Раньше я очень ценил высокую русскую культуру, Русскую церковь. А с народной, крестьянской культурой я не мог встретиться, потому что, когда я родился, русского крестьянства уже на свете не было. А вот Теодор как раз открыл для меня русских крестьян, за что я ему благодарен. Это то, что вошло в сокровищницу моей внутренней жизни.

Олег Глаголев: Он себя иностранцем ощущал здесь или своим? 

Ольга Шалковская: Как вам сказать… Он был везде немножко иностранцем. Я у него тоже спрашивала: «Где твой дом?». Он говорил, что между Россией и Англией. Но я бы не сказала, что у него где-то был дом на самом деле. Хотя это моё оценочное суждение. Он был немножко…

Олег Глаголев: Кочевником?

Ольга Шалковская: Кочевник – это такое слово, конечно, грубое для понимания того, каким он был. Он предложил такое понятие – «эксполярная экономика». То есть вот это «экс-» значит – за пределами каких-либо полюсов. Я тоже всё пытаюсь осмыслить, что это был за человек такой, и понимаю, что не могу этого сделать: настолько сложным, комплексным человеком он был. В этой статье он пишет, что есть вот этот биполярный мир – «Россия – Америка», и такое мышление биполярно. На самом же деле миров существует очень много, и экономики не сводятся к этой оппозиции коммунистической и капиталистической. Он изучал разные экономики, и те, что не входят в мейнстрим. Так он мыслил – он никогда не сидел в какой-то одной парадигме понимания. И то же самое можно сказать про его миры: Россия, Израиль, Англия – он везде как бы присутствовал, но немножко, не до конца он принадлежал тому, где он присутствовал.

Маргарита Шилкина: Он старался видеть мировые тенденции в высшем образовании, лучшие образцы. Мы с Анной Алиевой много часов говорили с ним об открытии программы по социологии религии. А для него социология религии – это социальная теория общества, наука, которая способна не просто объяснять крупные процессы в обществе, но и прогнозировать их. Он говорил: «Если общество не может всерьёз анализировать процессы, которые происходят в религиозных сферах, оно ничего о себе не знает». Он нам сразу выдал список литературы, классиков в социологии образования – области, которой он занимался всю жизнь. Прежде всего Бергер и Лукман. Он тогда же при нас позвонил Питеру Бергеру в Соединенные Штаты – они были лично знакомы – и пригласил его в наш институт, сказав, что обеспечит его прилёт и так далее. Мы с Аней сидели, просто онемев, слушая этот разговор. Бергеру было уже под девяносто, и он сказал, что он не может позволить себе перелёт в Россию из Штатов, но согласился прочитать лекцию онлайн.

Олег Глаголев: Для меня самого просто тоже загадка, как может человек приехать из Израиля, из Англии, откуда бы то ни было – и так вложиться в чужой народ, в чужую страну, в чужое образование.

Священник Георгий Кочетков: Это-то как раз меня не удивляет, в этом отношении и евреи, и англичане достаточно талантливый народ, и какой-то у них к этому есть вкус, они это умеют делать, и судьба их историческая к этому подвигала. Но потому меня и поразил Теодор, что он всегда превышал планку ожидаемого – он делал то, чего не ждёшь ни от англичанина, ни от еврея, ни в наше время, ни в нашей стране.

Он где-то рядом

Олег Глаголев: Скажите, за этот год, может быть, что-то вспоминалось о нём наиболее часто, или в разговорах всплывало, или какой-то завет оставлен им, что-то было такое?

Ольга Шалковская: Я часто пересматриваю, переслушиваю его разные записи – особенно когда мне плохо, я иду слушать Теодора. Есть ощущение, что у меня осталась сила от него, и мне хочется просто не потерять эту какую-то его силу, идущую от веры в то, что ты делаешь правильные дела, и не потерять смелость, энергию, которую он давал людям, которая помогала им начать верить в себя и найти своё место. Я его очень часто вспоминаю, у меня ощущение, что он даже где-то рядом.

Священник Георгий Кочетков: В общем, это почти такое личное признание в любви к этому человеку. Прошёл целый год после кончины Теодора, и отношение к нему самое тёплое, самое личностное. Я очень надеюсь, что Господь увидит эту его честность, открытость, незлобивость и даст ему тот дар глубокой веры, которой, может быть, ему иногда в жизни земной не хватало. Вот всё, что я могу сказать о Теодоре сегодня.

Источник: Медиапроект «Стол»