Пражский манифест: 75 лет спустя
Кирилл Александров
Прочитанный генералом Власовым Манифест состоял из 14 пунктов. Он провозгласил главные принципы будущего устройства российской государственности и выражал цели «Комитета освобождения народов России»:
Голос генерала Власова: Большевики отняли у народов свободу слова, свободу убеждений, свободу личности, свободу места жительства, свободу промысла и возможность каждому человеку занять свое место в обществе сообразно своим способностям. Они заменили эти свободы террором, партийными привилегиями и произволом, чинимым над человеком. Народы России навеки разуверились в большевизме. Своей целью «Комитет освобождения народов России» ставит свержение сталинской тирании, освобождение народов России от большевистской системы и возвращение народам России прав, завоеванных ими в народной революции 1917 года. Прекращение войны и заключение почетного мира с Германией. Создание новой свободной народной государственности без большевиков и эксплуататоров. Равенство всех народов России и действительное их право на национальное развитие, самоопределение и государственную самостоятельность. Прага, 14 ноября 1944 года.
Иван Толстой: Пять лет назад, в 2014 году, в Праге прошла первая научная конференция к юбилею Манифеста. Теперь – вторая, где историки знакомили собравшихся со своими находками и умозаключениями. Среди участников – Анатолий Шмелев, Сергей Воронков, Павел Жачек, Иван Петров, Алексей Келин и другие историки. Организатор конференции – пражское общество «Русская традиция» и его руководитель Игорь Золотарев.
После выступлений я пригласил в студию одного из крупнейших специалистов по Власовскому движению, автора ряда исторических справочников Кирилла Александрова.
Кирилл Александров: Общество «Русская традиция», редакция журнала «Русское слово» проводит вторую международную конференцию, посвященную на этот раз 75-летию Пражского манифеста, программного антисталинского документа периода 30–40-х годов. В это двадцатилетие, от начала коллективизации до смерти Сталина, было достаточно много документов, в большей или меньшей степени известных, которые так или иначе формулировали какие-то постулаты, положения, отрицавшие эту колхозно-лагерную деспотию Сталина, в которую он превратил огромную страну. Здесь, конечно, и коллективизация, девяностолетие начала которой будет отмечаться этой зимой (постановление Политбюро 30 января 1930 года). Но Пражский манифест среди всех этих документов занимает особое место, потому что это наиболее известная и развернутая программа, в ее составлении принимали участие представители «подсоветской интеллигенции», как их эмигранты первой волны называли, с достаточно высоким в Советском Союзе социальным статусом. И поэтому ничего удивительного нет в том, что и после окончания Второй мировой войны многие программные положения Пражского манифеста оставались актуальными как минимум до распада Советского Союза. Это отмечали самые разные политические организации русской эмиграции.
Первая такая конференция состоялась в 2014 году, ее тоже устраивало общество «Русская традиция», журнал «Русское слово». В тот раз первый день проходил в Рудольфовой галерее Пражского Града, где Манифест читался. В этот раз все было поскромнее с точки зрения внешнего декора, но так же интересно в содержательном отношении, потому что ученые, которые приехали на эту конференцию из США, из Чехии, из Российской Федерации, представители русской эмиграции, просто люди, которым небезразлична эта проблематика, в течение двух рабочих дней обсуждали широкий круг вопросов и проблем, связанных как с Манифестом, так и с событиями сопутствующими. Заключительный день носил более мемориальный характер.
Я был почти убежден, что эта дата пройдет незамеченной в российских СМИ. Но, просматривая интернет, я с приятным удивлением обнаружил, что несколько российских интернет-ресурсов отметили эту дату. Не обошлось без традиционных эпитетов: «предатели», «изменники родины». Но это не самое главное. Самое главное, что Манифест цитировался, основные его положения пересказывались правильно. В общем, эта дата оказалась замечена и без проведения конференции, что только подчеркивает, что это тема, о которой нужно и можно говорить, и говорить о ней будут не только в последующие годы, но и десятилетия.
Иван Толстой: Очертите, пожалуйста, тот круг лиц, который участвовал в создании Пражского манифеста. Какова была цель на последнем, почти уже финальном этапе войны в таком собрании и выработке такого обращения?
Кирилл Александров: В марте 1995 года, когда я впервые побывал в США, в частности, несколько дней был по приглашению вдовы одного из последних георгиевских кавалеров в городе Санкт-Петербург в штате Флорида, я там познакомился с несколькими участниками власовского движения, интервьюировал их. В том числе познакомился с Игорем Новосильцевым, очень известным участником и тех событий, и известным в послевоенное десятилетие активным деятелем русской эмиграции. Игорь Новосильцев – сын депутата Государственной думы и участника Ледяного похода, известного деятеля Кадетской партии. Он осенью 1942 года оказался едва ли не первым русским эмигрантом, который познакомился с Андреем Андреевичем Власовым, только-только официально освобожденным из немецкого плена. Новосильцев водил Власова в русский Берлин, открывал ему мир русской эмиграции и много времени с ним провел в частных разговорах. Он смотрел на всю эту ситуацию изнутри. Новосильцев говорил, что, несмотря на все эти надежды, которые возникли в конце 1944 года в связи с учреждением Комитета и публикацией Манифеста, было уже понятно, что уже поздно, исход войны предрешен, но Власов хотел этим Манифестом показать, за что боролся он и его соратники, они хотели показать, какой они хотели видеть будущую антисталинскую Россию, даже если она оставалась только в виде образа прекрасной России будущего.
Борис Сергеевич Пушкарев, здравствующий еще, слава Богу, в США, ему 90 лет в октябре исполнилось, его отец, известный историк Сергей Германович Пушкарев был в Рудольфовой галерее, слушал Манифест. Борис Сергеевич, когда мы с ним разговаривали на эту тему, образно сказал, что «нужно было забить столб и на этот столб приколотить доску, на которой перечислить эти четырнадцать пунктов». Нужно было показать, что есть люди в России, которые не видят Россию сталинской колхозно-лагерной деспотией, а видят ее как-то иначе, какой-то другой.
В работе над Манифестом принимала участие очень большая группа людей, в первую очередь это были представители «подсоветской» интеллигенции или второй волны российской политической эмиграции. Потом были в эмиграции споры (я сам оказался в середине 90-х годов в них вовлечен): кто там был главный соавтор, кто – второстепенный? На мой взгляд, это не так важно. Есть четыре главных соавтора. Александр Николаевич Зайцев, микробиолог, учился в аспирантуре Академии наук до войны, был лейтенантом Красной армии и капитаном РОА. Николай Александрович Нарейкис, военный инженер 3-го ранга, попавший в плен в Вяземском котле осенью 1941 года, был поручиком РОА. Архитектор, репрессированный до войны, он сидел в 1938 году в НКВД, там били его достаточно сильно, со всеми сопутствующими обстоятельствами.
После войны Зайцев, живший в эмиграции под псевдонимом Артемов, и Нарейкис, который сменил несколько фамилий, а потом взял себе настоящую фамилию при рождении – Николай Троицкий, играли достаточно активную политическую роль в жизни русской эмиграции. Александр Николаевич Артемов был многолетним председателем Народно-трудового Союза российских солидаристов, принимал участие в издательской деятельности, в работе издательства «Посев». А Николай Александрович стал одним из создателей Союза борьбы за освобождение народов России (СБОНР), который просуществовал до 2000 года. Николай Александрович прожил достаточно большую жизнь, он умер в 2011 году, на 108-м году жизни, в городе Вестал, штат Нью-Йорк.
Третьим соавтором манифеста был Николай Васильевич Ковальчук. О нем мало известно, его биография еще реконструкции требует. Он был из Киева, сценарист, работал, по некоторым данным, в жанре документального кино. Поскольку он был репатриирован в Советский Союз, то он был расстрелян, во всяком случае, по той справке, которую я получил в 1994 году, когда я работал в архиве Федеральной службы контрразведки. Мне там такую бумажку выдали. К сожалению, подробности биографии его требуют уточнения.
Общее редактирование осуществлял бывший второй секретарь Ростокинского райкома партии города Москвы и бригадный комиссар Красной армии Георгий Николаевич Жиленков. Его биографией я достаточно долго занимался, первые биографические сведения о нем опубликовал еще в 1996 году, а воронежские коллеги-историки помогли уточнить его происхождение. Как это ни удивительно и ни странно, но Георгий Жиленков происходил из потомственных дворян Воронежской губернии. У меня пока нет ответа на вопрос, как человек с таким происхождением, выдававший себя за сына железнодорожного мастера, с конца 20-х годов сначала по линии комсомола делал карьеру, потом по партийной линии. Причем жил под своей собственной фамилией. Все родословные же были расписаны по книгам! А он во всех анкетах писал, что он сын железнодорожного мастера, отец умер в 1916 году. Он осуществлял общее редактирование текста. И еще там порядка 8–10 человек можно называть, которые в той или иной степени имели отношение к этому документу. Но главные – Зайцев (Артемов), Нарейкис (Троицкий), Ковальчук и Жиленков.
Иван Толстой: Степень оппозиционности, степень непривычности этого документа в обстановке происходящих военных действий, в той общественно-политической обстановке? Насколько Манифест по шерстке гладил гитлеровскую пропаганду, насколько поперек шерсти это было?
Кирилл Александров: Конечно, создание Манифеста, разработка его и потом оглашение вызывают определенное удивление, потому что этот текст должен был согласовываться с нацистами. И доктор Эберхард Тауберт, один из ответственных сотрудников Рейхсминистерства пропаганды, уже потом, когда готовил для Геббельса докладную записку, писал о том, что власовское движение не национал-социалистично, это «жидкая настойка из большевистской и либеральной идеологии». В общем, Тауберт интерпретировал содержание Манифеста именно как попытку найти среднюю линию между либеральной доктриной и большевистской, отсюда обращение к идеалам Февральской революции, упоминание о национально-трудовом строе и демократических правах и свободах в будущей антисталинской России.
Насколько я знаю, я интервьюировал и Троицкого, и Артемова достаточно долго, у меня несколько часов записей есть, они по-разному освещали работу над этим документом, но в главном их тезисы совпадали: единственное, пожалуй, что можно о корреляции с гитлеровской пропагандой говорить, – это упоминание в преамбуле об «англо-американских плутократах». Но профессор Федор Богатырчук, известный врач и шахматист, находившийся в оперативной разработке органов НКВД еще с конца лета 1939 года, оказавшийся в оккупации, вступивший в комитет, присутствовавший 14 ноября на Пражском Граде, говорил, что Власов ему так объяснил ситуацию: нам поставили немцы условие, что либо мы пишем про плутократов, либо мы пишем про евреев, мы выбрали плутократов. Александр Николаевич Зайцев (Артемов) рассказывал мне, что, когда он пришел к Жиленкову, уже обсуждался черновик, в этой преамбуле появилось упоминание о плутократах, и Александр Николаевич стал Жиленкову говорить: «Зачем нам это? Мы должны о своих делах думать, нас не касаются эти плутократы». А Жиленков категоричным тоном сказал: «Это должно остаться». Это была, видимо, формулировка, навязанная кураторами.
И в этом смысле я хочу обратить внимание наших слушателей на одну очень интересную деталь. Дело в том, что я все образцы пропагандистских власовских листовок времен войны видел, начиная с 1943 года. Не во всех, но в большинстве (можно рассуждать о том, насколько те люди, которых можно называть «власовцами», имели отношение к их составлению) антисемитские инвективы, вставки присутствуют в той или иной степени. Но если взять четыре главных программных документа, которые могут быть так или иначе идентифицированы с власовским движением…
Первый документ – это докладная записка 3 августа 1942 года, когда еще Власов был в плену, переданная в отдел пропаганды вермахта германским командованием о необходимости создания русской армии. Его подписал Власов и бывший командир 41-й стрелковой дивизии полковник Владимир Гилярович, который взял себе псевдоним Владимир Боярский. Он погиб под Прагой в мае 1945 года.
Потом Смоленская декларация, потом открытое письмо Власова в марте 1943 года «Почему я встал на путь борьбы с большевизмом» и Пражский манифест. Во всех этих четырех манифестах ни слова о евреях, о жидо-большевизме и всех штампов нацисткой пропаганды нет. Только в листовках. Но это вопрос достаточно дискуссионный: когда, кем и при каких обстоятельствах каждая листовка сочинялась и в какой степени она редактировалась немцами? Более того, в уже упомянутом мной отчете Эберхарда Тауберта, где он назвал идеологию власовского движения «жидкой настойкой», он отметил, что «власовское движение не признает еврейского вопроса и вообще не обращает на это внимание». Поэтому, учитывая все входящие обстоятельства, при которых Манифест и КОНР создавался, влияния было избежать невозможно, но влияние нацистов оказалось меньшим, чем того можно было ожидать.
Иван Толстой: Найти сейчас живого участника тех событий мудрено и, скорее всего, просто невозможно. Тем ценнее интервью, записанные в прежние годы, как вот, например такое. На него указал один из участников нынешней пражской конференции – московский историк Сергей Воронков. Это запись воспоминаний Федора Богатырчука, сделанная в Канаде, в Оттаве, в 1984 году.
Надо сказать несколько слов о самом Богатырчуке. Он получил известность в шахматном мире еще до революции. В возрасте 18 лет Богатырчук опередил будущего претендента на мировое первенство Ефима Боголюбова, став чемпионом Киева.
В 1927 году Федор Богатырчук получил звание чемпиона СССР по шахматам, а в 1937-м стал чемпионом Украины. Он был участником, правда, без особого успеха, знаменитых Московских международных турниров 1925 и 1935 годов. На обоих играл Хосе-Рауль Капабланка, на втором турнире – Михаил Ботвинник, с которым Богатырчук имел лучший в истории счет результативных партий – 3:0. В 1929 году в СССР вышла книга Ф. Богатырчука: «Борьба за первенство мира: Алехин – Капабланка – Боголюбов». Чуть раньше Богатырчук издал первый на украинском языке учебник по игре в шахматы: «Шахи. Підручник гри».
В послевоенные годы, уже живя в Канаде, Федор Богатырчук был победителем и призером ряда турниров, став в 1949 году вице-чемпионом Канады по шахматам. В начале 60-х он также стал двукратным чемпионом Канады в игре по переписке. В 1954 году получил титул международного мастера. Гроссмейстером он не смог стать только потому, что против его кандидатуры возражал Советский Союз.
Другая, не менее важная сфера деятельности Федора Богатырчука – медицина. Он закончил медицинский факультет Киевского университета Св. Владимира в 1917 году и во время гражданской войны побывал в разных враждебных лагерях, служа попеременно начальником военно-санитарного поезда корпуса сечевых стрельцов, военврачом в Красной армии и заведующим рентген-кабинетом в госпитале Добровольческой армии. Главным для него было спасение людей вне зависимости от их политических взглядов.
В советское время Федор Богатырчук сумел избежать репрессий, стал доктором медицины в области рентгенологии. В середине 20-х он даже был направлен в Берлин и Вену, где прошел курсы рентгенодиагностики и терапии. С 1937 года вел онкологические исследования в киевском Институте экспериментальной биологии и патологии А. Богомольца.
Его медицинская карьера продолжилась в Канаде, куда он перебрался в 1949 году. Его сразу же приняли на работу в качестве профессора на кафедру анатомии медицинского факультета Университета Оттавы, где он трудился вплоть до 1970 года. Он был почетным членом Канадского общества радиологов, участвовал в ряде международных конгрессов геронтологов, в 1955 году получил престижный приз и медаль имени Барклая как лучший радиолог мира за работу «Стареющий позвоночник человека».
Общественная деятельность Федора Богатырчука началась во время немецкой оккупации Киева, когда он возглавил Украинский Красный Крест, занимавшийся в первую очередь помощью военнопленным. Он не только собирал продовольствие для лагерей, но и пытался спасать русских военнопленных, записывая их украинцами. Все это не приветствовалось оккупационными властями, и Богатырчук отсидел три недели в гестапо. Во время оккупации он возглавлял в Киеве Институт экспериментальной медицины и в 1943-м был эвакуирован с этим институтом в Германию. В 1944-м Богатырчук примкнул к генералу Власову и вошел в президиум Комитета освобождения народов России (КОНР), где руководил Медицинским управлением и Украинской национальной радой.
Предлагаемое вниманию наших слушателей интервью с Федором Богатырчуком записано в 1984 году журналистом и ведущим Радио Канада Евгением Соколовым.
Евгений Соколов: Федор Парфеньевич, вы говорите «мы». Кто это – «мы»?
Федор Богатырчук: Это все те, а их было много, мои единомышленники, которые видели главное зло не в немцах, а главное зло видели в самих большевиках, в их теориях, в их тоталитарных методах и прочее. И вот поэтому мы и ждали какого-то освобождения из-под этого гнета.
Евгений Соколов: Вы можете сказать, что с немцами пришло это освобождение?
Федор Богатырчук: В одном аспекте оно пришло – мы не видели большевиков хотя бы. А в других аспектах не так-то сильно. Потому что, например, меня лично, как я рассказываю в своей книге, посадили даже в тюрьму, арестовали немцы. Учреждение, довольно подобное КГБ, у них тоже было. За что? Во-первых, меня обвиняли в том, что я был коммунистом. Вы понимаете, как это для моего уха звучало? Затем в том, что я способствую этому вольнодумству. В общем, ни в чем серьезном они меня обвинить не могли, и это показывает хотя бы тот факт, что меня они выпустили через месяц из этого учреждения. Я еще забыл сказать, что я был председателем Украинского Красного Креста, который оказывал помощь всем, в особенности интеллигентам, которые находились в очень неважном положении.
Евгений Соколов: Этот Красный Крест действовал уже после оккупации немецкими войсками Киева?
Федор Богатырчук: Да. Главное, что им не нравилось, что мы отправляли для сбора продовольственных пожертвований своих агентов по селам. И те приносили и привозили довольно основательные пожертвования. И немцев особенно злило то, что они не могли получить краюшку хлеба без насилия, а нам давали так охотно все это.
Евгений Соколов: В своей книге вы также пишете о вашем участии во власовском движении. Не могли бы вы остановиться на этом подробнее?
Федор Богатырчук: Я слыхал об этом движении еще в Киеве, но принципиально я не сразу смог прийти к нему, потому что я все-таки должен был встать, хотя и фиктивно, на сторону своих врагов. Но я никогда платформы немцев, их озверелого национализма не признавал и не признаю. Они просто по-глупому иногда себя вели. Они должны были понимать с самого начала, что в лице русского и украинского населения они встретят не врагов, а союзников, потому что они ожидали освобождения от этого гнета большевистского, а в результате не только не получилось освобождения, не столько была борьба против большевизма, сколько распространение жизненного пространства для немецкой нации.
Евгений Соколов: Что же вас заставило принять участие во власовском движении?
Федор Богатырчук: То, что это была абсолютно единственная возможность выступить против большевизма.
Евгений Соколов: В чем именно заключались ваши обязанности в этом движении?
Федор Богатырчук: Обязанности гражданские, главным образом – помогать населению.
Евгений Соколов: Скажите, пожалуйста, какое отношение было во власовской армии к немцам, я имею в виду к нацистскому руководству?
Федор Богатырчук: Кончено, было самое отрицательное, они вообще нас не считали за людей.
Евгений Соколов: Тем не менее нацистское руководство помогало генералу Власову, оно вооружало его армию. Таким образом, власовская армия была как бы зависимой, и многие считают, что она была союзницей нацистской армии. Как вы смотрите на это?
Федор Богатырчук: Это, конечно, неправильно, потому что если бы она была союзницей, то, прежде всего, нацисты направляли бы ее на те участки фронта, на которых у них было очень слабо. Они этим соображением не руководствовались, насколько мне известно. Но во многих случаях при помощи простого громкоговорителя власовские начальники добивались того, что за ночь к ним переходило большое количество советских военнослужащих. Но это не была сторона немцев, никто так не говорил, а все говорили, что это власовская сторона. Власов первым был против, он говорил, что он никак их не может принять полностью. При первом моем свидании с ним мы разговорились, он показал мне Манифест. Так в этом Манифесте, я поразился, не было ни одного слова о евреях. Как, немцы – и ни одного слова о евреях? Это была совершенно невиданная вещь в тех условиях. И Власов с такой улыбочкой заявил мне, помню: «Ну, что ж, вы сами должны понимать, чего мне это стоило».
Евгений Соколов: Федор Парфеньевич, вы лично встречались с генералом Власовым. Какое впечатление производил он на вас?
Федор Богатырчук: Очень хорошее впечатление. Первое время я, как советский интеллигент, вообще был против военных, никак не думал, что они могут быть интеллектуалами в то же время. Первая моя беседа с ним происходила на квартире у одной женщины, которая была мне знакома по Киеву еще, и я был поражен, что он обнаружил весьма широкие горизонты понимания и истории, и литературы, и русской культуры. Так что я был поражен и у меня резко изменилось к нему отношение, что он никак не был солдафоном, как мы говорили, а был вполне культурным человеком, понимающим все то, что он делает, и делающим это только потому, что у него не было другого выхода. И конечно, он после этого не ограничился бы тем, что передал власть в руки военных, а, несомненно, он бы передал в руки демократии, самого народа.
Евгений Соколов: Федор Парфеньевич, вы сказали, что когда власовская армия сталкивалась с советской армией, то многие советские солдаты переходили на сторону власовской армии. Чем же объяснить, что в итоге власовская армия не смогла выполнить те задачи, которые она перед собой поставила, а именно обратить советскую армию к войне против Сталина?
Федор Богатырчук: Прежде всего, я объясняю это тем, что немцы, как я уже указал, обманули Власова, они ему обещали полное равноправие с немецкими частями в отношении борьбы с Советами, а в то же время они держали в тылу эту армию, не пуская ее к активным действиям, либо держа ее под неусыпным надзором немецких частей. Судьба Власова тоже говорит за себя. Ему было несколько раз предложено уже в момент поражения бежать, и для него был запланирован даже аэроплан. Он отказался, он сказал, что он разделит с армией ее участь.
Евгений Соколов: Большое спасибо, Федор Парфеньевич, за ваше интервью. Вы слушали интервью с профессором Федором Парфеньевичем Богатырчуком, автором книги «Мой жизненный путь к генералу Власову и к Пражскому манифесту».
Иван Толстой: Какова была реакция Москвы на Пражский манифест?
Кирилл Александров: Органы НКВД, по тем документам, которые опубликованы и доступны исследователям, фиксировали распространение Манифеста в Житомирской и Киевской областях в декабре 1944 года. Но самое главное, что был предпринят целый ряд мероприятий для физической ликвидации Власова и некоторых других руководителей КОНР. В частности, этими документами, которые в рассекреченных фондах органов госбезопасности Украинской ССР хранятся, занимался чешский коллега, талантливый историк Павел Жачек. Он делал доклад (опубликован он был в материалах предыдущей конференции 2014 года) именно о том, как органы готовили ликвидацию Власова. Они ее готовили и раньше, там было не одно покушение – и в 1943 году попытки покушения, и операция «Кабан», и так далее. Но в данном случае все очень сильно активизировалось, и эта реакция – это ответ на ваш вопрос.
Иван Толстой: Давайте обратимся к вашему персональному пути. «Мой путь к генералу Власову», как назвал свои воспоминания Федор Богатырчук. А как вы пришли к этой теме? Расскажите немножко о ваших корнях, об образовании, о вашей семье, о том, какие книжки вы читали? Как вообще приходят к такой теме?
Кирилл Александров: Я родился в обычной советской семье в Ленинграде, в 1972 году, мой отец – капитан первого ранга военно-морского флота в отставке. Наши взгляды на эту проблему кардинально расходятся, но, поскольку в силу семейных обстоятельств я рос достаточно самостоятельным юношей, я мог сам искать и читать ту литературу, которую хотел, взгляды моих родителей и их образование никак не влияли на мой исторический путь. Мне очень повезло в жизни, потому, что моя юность пришлась на переломное время, конец 80-х – начало 90-х годов.
Я окончил первый специализированный исторический класс в Ленинграде в 1989 году, который создал и которым руководил очень известный московский, а потом ленинградский педагог, историк, уже покойный ныне (умер он в 2014 году в возрасте 90 лет) Густав Александрович Богуславский. Это совершенно незаурядная личность, очень известный краевед. Он нас не столько истории учил, сколько тому, как работать с историческими материалами, документами, как думать, спорить, соглашаться, не соглашаться. Это был период с 1987-го по 1989 год и едва ли не одни из самых лучших двух лет моей жизни.
Потом субъективный фактор вмешался. Я попал, в силу житейских обстоятельств, в возврате 15–16 лет в полудиссидентскую среду, когда политзаключенные стали выходить по горбачевской амнистии из лагерей. Конечно, я знал об этом Манифесте. В детстве, естественно, для меня все эти люди были хуже чумы по восприятию, как кучка пьяниц, дебоширов, подонков и отбросов общества, потому что я лет в 12–13 на работе у мамы, в библиотеке, прочитал роман Аркадия Васильева «В час дня, Ваше превосходительство». Он на меня очень сильное впечатление произвел, тем более что там такие образы были яркие. Кстати, я хочу сказать, что, уже будучи студентом, я прочитал менее известную статью Аркадия Васильева, опубликованную в маленьком, по тем временам, журнале «Вопросы литературы», после выхода романа уже, в которой он описывал, как он над этим романом работал. Там много вранья и воды, но есть вещи безусловно правдивые. В частности, меня поразило тогда, что Васильев там провел такую линию. Он написал то, что советские историки не могли себе позволить написать. Что такие события, как Ярославское восстание 1918 года, Тамбовское и Кронштадтское 1941 года, предательство Власова в 1943 году – это звенья одной цепи, называемой российской внутренней контрреволюцией. Номер вышел в 1972 году! И это то, о чем власовцы в эмиграции говорили – мы продолжаем линию Ярославля, Тамбова, Кронштадта. Пражский манифест – это некая кульминация развития тех документов, которые во время этих восстаний составлялись. Понятно, что Васильев к этим выводам пришел самостоятельно, и это интересно.
Я попал в эту полудиссидентскую среду, и от Александра Валерьевича Скобова, известного ленинградского диссидента, я получил документы, программы «Народно-трудового союза». Правда, с достаточно критическими оценками со стороны Саши. Я тогда знал и фамилию Солженицына, «Архипелаг ГУЛАГ» я прочитал в 16 лет, в конце 1988 года, и это произвело на меня сильное впечатление. А в 1989 году я вступил в «Народно-трудовой союз». Я этого совершенно не стыжусь, не скрывал никогда. Очень много историков состояли в КПСС, почему не может быть 3–5 историков, которые могут быть членами той или иной политической организации? Тем более что я могу с чистой совестью сказать, что за тридцать лет никто на меня не оказывал никакого психологического давления – вот ты должен так писать или эдак. И, я скажу больше, благодаря издательству «Посев» в Москве целый ряд историков в 1990–2000-е годы публиковались, занимались, делали карьеру, поддерживались, а сейчас они в панике от всего этого открещиваются, трясутся и говорят: да, мы были глупые, молодые… Такая смена вех произошла, по-человечески очень некрасивая. Я никаких имен называть не хочу, все и так знают, о ком идет речь. Как только ситуация в стране изменилась, «Посев» опять стал проклятым словом. В исторической перспективе такое поведение некрасиво.
И, строго говоря, благодаря «Посеву», «Союзу», я открыл для себя русскую эмиграцию как явление, в самом широком смысле этого слова. НТС и «Посев» – это маленький спектр. Мне удалось в 90-е годы застать в живых самых разных людей: нескольких участников белого движения, деятелей разных издательств, воспитанников кадетских корпусов, членов политических организаций, которые отошли в прошлое. И со всеми сомнениями их, терзаниями, противоречиями, спорами, разногласиями, оценками диаметрально противоположными того, что происходило в Российской Федерации в 90-е годы и в начале 2000-х, я не побоюсь этого слова, но даже по этому поверхностному общению я могу себе представить, какую страну мы потеряли. Я не видел тех людей, которые у нас ассоциируются с зарубежной Россией, потому что они все уже умерли, но мой крестный отец Борис Георгиевич Миллер, сын русского офицера, ныне здравствующий Ростислав Владимирович Полчанинов в Нью-Йорке, которому за сто лет уже, Роман Николаевич Редлих, ученик Ивана Николаевича Ильина, который рассказывал, как Ильин вел берлинские семинары в 30-е годы… Можно понять, что мы потеряли. Эта ушедшая навсегда, рухнувшая Россия – это люди, в первую очередь, это не политика, не деньги, это живые люди, которые к концу 20-го века еще оставались. И можно по этому срезу представить себе масштаб и потенциал этой страны, который в 20-м веке оказался погублен. Конечно, для меня это подарок Бога в моей жизни, я крестился во многом и в церковь вошел благодаря этому влиянию и этим людям. Я рос в советской атеистической семье, никаких бабушек верующих у меня не было, это все благодаря русской эмиграции, тем людям, которых я в жизни встречал.
Иван Толстой: Что, с вашей точки зрения, происходит с общественным отношением к власовскому движению? Что за инфицированную, отравленную иглу в теле общественного сознания власовское движение представляет? Почему это прошлое до сих пор не похоронено? Почему к нему такое болезненное отношение?
Кирилл Александров: Потому что у нас вообще проблема власовского движения это очень небольшой эпизод, часть той огромной трагедии, которая произошла в 20-м веке, начиная с 25 октября 1917 года. У нас не произошло в 90-е годы рефлексии, переосмысления российской национальной катастрофы. А в том, что это была катастрофа, у меня нет никаких сомнений. Катастрофа, в первую очередь, демографическая. Между октябрем 1917-го и мартом 1953 года, за 35 лет, это полтора поколения, от войн, голода, болезней, террора, коллективизации у нас жертв больше 50 миллионов человек, если считать те цифры, которые официально статистикой объявлены по разным категориям: погибшие в войнах, от голода, раскулаченные. Какие-то более высокие цифры я считаю мифическими. И еще полтора миллиона оказались в эмиграции: около миллиона – первая волна и примерно 450 тысяч – вторая. И это катастрофа.
Потом практически три поколения подряд большевики принуждали людей жить во лжи и лицемерии, это страшнее, чем физические убийства, это колоссальное духовное растление целой нации. На мой взгляд, Советский Союз рухнул из-за лжи, а не из-за того, что там нечего было носить или нечем руки мыть. Из-за этого тоже, экономическая модель оказалась пустой, несостоятельной, но, в первую очередь, из-за лжи, и за эту ложь никто в 1991 году не вышел умирать, никаких Ледяных походов, никаких Корниловых, ни 20 миллионов членов КПСС, ни КГБ, никто не вышел защищать те символы, которые абсолютно обветшали и уже были чистыми фейками. И это очень серьезная проблема. Поэтому все, что касается рассуждений о тех или иных исторических проблемах – Тамбов, белое движение, власовцы, восстание в ГУЛАГе, – будет вызывать болезненные реакции, пока мы не разберемся со своим собственным прошлым.
Вопрос другой возникает: а стоит ли об этом в такой обстановке говорить, стоит ли рисковать? Может, лучше заниматься Смутным временем? «Как вы себе представляете историю России начала 17-го века?» – «Смутно». Но у историка короткая жизнь и творческая, и физическая, поэтому мне кажется, что нужно делать все, что должно, и стараться напоминать об этом, в том числе о самых неудобных, неприятных, прискорбных событиях для того, чтобы застой мысли не происходил. Герои, предатели, жертвы обстоятельств, люди, которые попали в сложные поведенческие ситуации, – выбирайте любую оценку, но независимо от этих оценок должен историк заниматься реконструкцией, описанием события. Это не прокурор и не адвокат, а, скорее, следователь, который собирает материал и представляет его присяжным заседателям. А они уже говорят, виновен или не виновен.
Поэтому мне кажется, что нужно реконструкцией заниматься. Есть достаточно большой круг исследователей, которые этой проблематикой занимаются, ни в коем случае я не причисляю себя к единственным специалистам в этой области, большой круг и за рубежом, и среди российских исследователей, и, слава богу, это будет продолжаться независимо от того, какая обстановка у нас в стране будет, потому что эта работа, эти процессы, они надолго.
Иван Толстой: У творческого человека есть серьезная научная жизнь, углубление в предмет его исследований. А бывают такие творческие судьбы, что случаются некие «процессы Бродского» с ними, и они торчат тоже в биографии человека, как шило, мимо которого уже не пройдёшь. В вашей судьбе тоже произошёл некий «процесс Бродского», история с вашей диссертацией. Все читали, кто хотел, на эту тему, это давно притча во языцех. В каком положении дела обстоят сейчас? Защитите ли вы свою докторскую диссертацию?
Кирилл Александров: Вопрос закрыт, диссертацию я написал и защитил, решение было вынесено диссертационным советом, оно зафиксировано, это исторический факт, отменить его невозможно, можно не утвердить только это решение. Я писал эту диссертацию двадцать лет, у меня нет еще двадцати лет, чтобы писать вторую диссертацию. Достаточно подробно вашим коллегам я рассказывал. И я только скажу одно, что я ни о чем не жалею, только о том, что прошло какое-то время, я вижу свои собственные неточности, ошибки, что бы я хотел поправить, добавить, чтобы привести ее в еще более идеальный вид. В области биографики можно совершенствоваться бесконечно.
Но самое главное в этой диссертации – это не текст работы, а реакция самых разных людей, которые оказались сопричастны к этому процессу. Те, кто согласны, не согласны со мной, те, кто относились к этой работе только как к историческому продукту. Это лакмусовая бумажка оказалась. У меня были восхищение и изумление в отношении поведения каких-то коллег, а, с другой стороны, полное разочарование. Были люди, которые на протяжении многих лет говорили о том, как замечательно то, что я делаю, и как они в шоке от меня бросились, как от зачумленного. И, наоборот, были люди, которые со мной достаточно жестко спорили и с которыми у нас были дискуссии, которые, наоборот, повели себя очень мужественно и достойно в этой ситуации, потому что они понимали, что речь идет не о том, как называть генерала Власова, это не тема для диссертации, а о том, возможно ли то безобразие, которое было устроено, терпеть, соглашаться с этим. Есть, в конце концов, человеческое достоинство элементарное. К сожалению, некоторые из моих коллег заплатили большую цену за свою позицию.
Иван Толстой: И последний вопрос: что теперь, что дальше, чем вы занимаетесь?
Кирилл Александров: Я заканчиваю большую рукопись об отречении Николая II от престола, я думаю, что зимой работа эта будет закончена. Я абсолютно убедился в ходе своих исследований, что оценки поведения русских генералов, которые прислали свои знаменитые телеграммы, зачастую совершенно недостоверны и необъективны. Я постараюсь по часам описать, что происходило между 23 февраля и 3 марта 1917 года. Мы можем потом поговорить на эту тему. Но все равно я главной темы своей не оставляю, потому что у меня есть и исследования по истории русской военной эмиграции 1930–40-х годов, все это связано с магистральной темой, и, кроме того, я хочу подготовить к изданию свою докторскую диссертацию с исправлениями, дополнениями, потому что процесс идет, я нахожу какие-то новые материалы, слежу за историографией. Кроме того, я, конечно, хочу подготовить к изданию поименную базу генералов и офицеров вооруженных сил «Комитета освобождения народов России», примерно около двух с половиной тысяч имен, для того, чтобы это стало историческим источником, которым можно будет пользоваться всем тем, кто занимается данной проблематикой. Вот это мои короткие планы на ближайшие год, два, три.
Иван Толстой: Эхо власовского движения не входит в круг ваших интересов? История политических организаций после войны?
Кирилл Александров: Да, меня интересует там история, в первую очередь, «Союза воинов освободительного движения», но от этой организации очень мало что осталось в документах. Я работал с ними в двух архивах американских, но там надо по крупинкам все восстанавливать. Так или иначе, вторая волна российской политической эмиграции в контексте именно этого эха – да, мне это интересно. Тоже, может быть, в перспективе я буду этим заниматься, публиковаться на эту тему.
Источник: Радио Свобода