9 мая – такой же день скорби, как 30 октября

Мы помним пример Псковской миссии. Действительно, стала возрождаться церковная миссия, а не просто свидетельство о вере отдельных людей. Это произошло на оккупированной немцами территории, которая включала в себя в основном Псковскую область, но также и часть Ленинградской, и Новгородской и, насколько я помню, Прибалтику – русские земли тех мест. И она была очень успешной – но под оккупантами. Разве не ужасно, когда враги оказываются благодетелями. Враги перед тобой – оккупанты, враги за твоей спиной – советская власть. Тебя готовы убить и растерзать и те, и другие. Это какая жизнь? 

Второе. Государство изменило отношение к церкви. Сталин изменил отношение к церкви и изменил ситуацию, но – под полным контролем врагов церкви, которые, хотя немножко перекрасились, но врагами не перестали быть. Поэтому они разрушали церковь. Причем старались делать это изнутри, руками самой церкви. Прямо как в начале 20-х годов, но это был новый виток – новое качество развала церкви и православной иерархии.

Это изменение отношений советского государства и церкви не могло быть другим. С одной стороны, нельзя было жить, как раньше до Второй мировой войны жили, потому что это было только угасание: одни люди уходили, новые не приходили. А с другой стороны, любые отношения с государством строились на тяжелых компромиссах, иногда – на предательстве. Это была ситуация, которую в авиации называют «штопор». Хотя Русская церковь была отнюдь не инициатором сотрудничества с советской властью и спецслужбами. Это ей больше навязывалось, но находились всегда люди из церковной среды, которым это нравилось, которые это использовали для собственной выгоды, для карьеры, для хорошей, свободной, легкой жизни. Свободной, конечно, не в смысле внутренней свободы, а в том, что им позволялось больше, чем другим советским людям – особенно церковным.

Вот это и трагедия, что то небольшое доброе, что открывалось для церкви, было погружено в большое зло. Миссия была хороша, но под оккупантами. Открылась возможность менять отношения с государством, но это была как бы связь Христа с Велиаром.  

Поэтому церковь хоть и пыталась возродиться после войны, но получалось это очень, очень сложно, противоречиво, неполно, совсем не так, как хотелось. Очень многое было запрещено и после известной встречи Сталина с митрополитами в сентябре 1943 года, за которой последовало освобождение из тюрем некоторых священнослужителей и иерархов и было какое-то ослабление репрессий на христиан. Ослабление внешнее тоже хорошо, конечно, оно позволило многим сделать хоть какой-то вздох. Но всерьёз церкви никто ничего не разрешал. То есть культ в какой-то мере разрешался, конечно, но разговаривать о вере даже в храме было нельзя, общаться верующим между собой всерьез было опасно, потому что везде торчали уши кгбшников и доносчиков. Нельзя было проповедовать, нельзя было как-то русифицировать богослужение, делать его более понятным и доступным для прихожан. Нельзя было быстро открыть храм и вообще открыть, если ты не понравился госбезопасности. Уже к концу 1948 года и с открытием храмов все стало замораживаться. 

Когда говорят, что Сталин легализовал церковь – это, мягко выражаясь, полуправда, а может и вовсе неправда! Он легализовал свои отношения с иерархией – это да. И так влез в грязных сапогах на место святое. И когда говорят о том, что во время войны в народе возрождалась вера, «в окопах неверующих не бывает» – надо спросить, о каком это народе говорится, когда народ был погублен в этой войне? Как в печи идольской был сожжён русский народ, точнее то, что от него осталось после всех перипетий первых десятилетий советской власти. 

Вера возрождалась, потому что нигде не было просвета и не от кого было ждать заступничества. Особенно после войны, когда стало ясно, что ничего не изменилось, люди опустили головы. Все надежды на перемены, которые были в конце войны и в первое время после войны, на простую возможность устраивать свою жизнь свободно по своей вере, по совести не оправдались, все посулы власти оказались фальшивыми.

Конечно, общая беда и общая победа оставили и свой след надежды в людях, которые потеряли такое количество близких или должны были принять их разбитыми и  разрушенными. Вернее, это было воспоминание о надежде. Столько людей было искалечено физически и душевно, столько исковеркано судеб. Про духовное и говорить нечего… Да, бабули могли ходить в храм – молча, опустив голову, ни с кем не общаясь, только оплакивая свои страдания, близких, родных. Мужчин не было. Они были все выбиты – погублены или сведены с ума. А те, которые были, вроде бы нормальные, деятельные – они все были продажные, все, за очень и очень редким исключением, были на стороне советских товарищей, а это означало быть не на стороне Бога, не на стороне Христа и своего народа. И раньше была вера, в 1937 году. По переписи 1937 года православными назвали себя 42%. Те, кто из них выжил, и пришли потом в храмы. Но ведь сколько погибло – и людей, и всех русских богатств.

Я пришел в церковь в 60-е годы, и тогда этих старушек  в храме было просто море. Это было живое страдание. Я был молодой человек и смотрел только на спины этих людей. У меня до сих пор перед глазами это море горя, несчастья, бед, которые нельзя описать. Вот что оставила война и вся советская история. 

И когда говорят о каких-то церковных оазисах после войны, в Средней Азии, например, то надо понимать, что это было за явление. Можно ли назвать оазисом происходящее на «земле чужой»? Как евреи в Вавилоне – вроде недалеко, но в плену, в рабстве. 

Да, в Ташкенте, Самарканде и в некоторых других местах были прекрасные люди. Они, что могли, делали для Бога и ближнего – для Церкви, и страдали за это. Их сажали и изгоняли, хотя они уже были изгнанниками, как это было с отцом Павлом Адельгеймом, архиепископом Ермогеном (Голубевым) и многими другими. 

После войны несколько духовных школ было открыто – восемь семинарий и две академии. Но, во-первых, это было очень мало. Во-вторых, всё прослушивалось, просматривалось и регулировалось соответствующими органами. Были страшные ограничения, которые не позволяли давать полноценное образование. Это были почти ПТУ, чтобы хотя бы научить держать кадило и кропило. Среди преподавателей там были некоторые замечательные люди, собранные часто из ГУЛАГа, из старой церкви –  некоторые архиереи, и священники, и профессора-миряне – они по крупицам собрали какое-то пропадающее наследие Русской церкви, русского народа. Но что они могли ещё сделать? Хотя было и такое количество святых, собирать их наследие очень трудно. Почти нет приличных книг о жизни церкви в то время. Нельзя же всерьез рассматривать какие-нибудь басенки типа «Несвятых святых». 

Люди замечательные были, но это было не благодаря, а вопреки. Так было и в 20-е годы, и в 30-е. Тюрьмы, ГУЛАГ – вот места, где пребывала Россия, где пребывал русский народ, так же и церковь Русская. Неслучайно Пришвин ездил в ГУЛАГ, чтобы встретиться с Россией. Мы об этом не должны забывать никогда. 

Так что, действительно, 9 мая, как некоторые говорят теперь, – день скорби, день молитв за погибших, усопших, замученных, умерших от голода, в ГУЛАГе, нацистских лагерях, на полях сражений, в оккупации, в тылу и так далее. Это день поминовения, такой же, как 30 октября – День памяти жертв советских репрессий. Жертвы войны тоже в большой степени жертвы советских репрессий, жертвы злобы, зависти, подлости, предательства и античеловеческой жизни. Будем же это знать и искать из этого выход!

Источник: Медиапроект «Стол»