«Отец Иннокентий был нашим братом и другом»

Почил отец Иннокентий (Павлов).

Отец Иннокентий был знаковой фигурой, поэтому нельзя было не принять близко к сердцу это известие. Для меня лично он был не только какой-то значимой фигурой в нашей жизни в церкви – он был человеком, которого я знал с середины 1970-х годов, то есть почти полвека, с которым мы были в разные периоды жизни очень близки: по взглядам, по духовному настроению, направлению, по интересам. Его интересовала библеистика, интересовала история, особенно история и наследие новомучеников и исповедников российских и вообще история Русской церкви XX века. Ещё в Ленинградской духовной академии он написал один из первых постсоветских учебников по истории Русской церкви.

Он был человеком несистемным, свободным, и это большой плюс. Для меня очень важно было то, что мы, не сговариваясь, с разных сторон всегда приходили более или менее к одним и тем же выводам. Мы осмысляли процессы XX века очень близким образом. Отец Иннокентий пришёл сам, совершенно самостоятельно, так же как и я, к выводу, что настоящая церковность – это личные, личностные отношения со Христом каждого человека и церковная соборность, причём идущая снизу, начиная с общины, настоящей христианской общины или братства. Он очень ценил эту общинно-братскую жизнь, он её видел как наследие святых новомучеников церкви русской.

Я думаю примерно так же. И я всегда радовался тому, как легко было с ним находить общий язык. Повторю: без какого бы то ни было давления, без какого бы то ни было желания просто понравиться другому. Это происходило совершенно естественно, изнутри.

Он был одним из немногих людей, кто ещё в 1970-е годы, вообще в советские годы мог позволить себе в Москве, особенно в Москве – это не случайное замечание, – жить свободно и свободно высказываться, не слишком оглядываясь назад, на чьи-то мнения, оценки и последствия.

Конечно, это приводило его к разным результатам. Иногда ему не хватало сил. Иногда по-человечески он проявлял какую-то слабость, но в целом это был человек знаменательный. Это был человек, который любил людей, любил по-христиански, который не столько был монах, сколько был именно вот таким иноком в этом мире. Поэтому он ничего не боялся. Ему не нужно было беспокоиться за близких, которых могут как-то прижать, на работе или как-то ещё. Это было важно. Я помню, подобные вопросы стояли и передо мной, когда я учился в Ленинградской духовной академии вместе с отцом Иннокентием, он тогда уже был иеромонахом. Он был старше меня по курсу на один год. Мы с ним очень много проводили времени, он много рассказывал мне о том, как идут дела с написанием учебника по истории Русской церкви XX века, рассказывал о том, как его постоянно вызывали «в военкомат», а на самом деле сотрудники КГБ, как он с ними общался. Всегда рассказывал, кем и чем они интересуются, что он отвечал. Он думал, что их обхитрит, проведёт, но это сделать было трудно.

Тем не менее он оставался свободным, он оставался незапуганным. Он о себе мало думал, мало думал о том, какой его образ сложится у окружающих его людей. Он был таким, каким был, со всеми своими слабостями и своими сильными сторонами. Как верующий человек он по-своему исповедник веры 1970-1980-х годов – об этом ещё мало что написано и сказано, но я думаю, когда будет написано и сказано, то вспомнят и об отце Иннокентии. Какие бы ни были отношения у него с церковным начальством, какие бы ни были у него поиски, ошибки – конфессионального свойства или ещё какого-то, – сейчас они мало имеют значения.

Можно с ним было соглашаться и не соглашаться, но он жил по совести, и он жил в добре. Он был добрым человеком. Я помню, когда меня в 1983 году изгнали с последнего курса Ленинградской духовной академии, и архиепископ Кирилл (Гундяев), ректор, не смог ничего сделать, чтобы этому воспрепятствовать, а потом все забыли обо мне и других изгнанниках, а нас было трое – отец Иннокентий был единственным, кто по прошествии некоторого времени предложил мне – один раз, но это было важно – материальную помощь. Он знал, что у меня тяжёлый диабет, что мне будет трудно служить и работать, тем более, что я, как профилактируемый органами КГБ, не мог найти работу, меня нигде не принимали и служить не давали, хотя я был в сане. Так длилось пять с половиной лет. И меня удивило, что ни один человек в церкви про нас не вспомнил, а вот отец Иннокентий нашёл возможность такого проявления дружеского отношения, какой-то христианской ответственности друг за друга.

Он был, конечно, не столько теоретиком, сколько практиком. Да, имели значение его принципиальные выводы, то, как он осознал итоги XX века в Русской церкви. Важно и то, как он позже осознал само устроение церви – нормальное, апостолами завещанное с древнейших времён, с первых времён. И он многое передумал, многое обобщал. Это важно, но важнее было то, что он был очень подвижным, радостным, неунывающим, живым человеком, человеком-практиком. Он не жалел времени на общение с людьми и не терял время жизни зря. Это всё такая редкость, не только в обществе, не только в народе, но и в церкви. Поэтому память об отце Иннокентии уходит куда-то глубоко в сердце. Нельзя его забыть, нельзя о нём не помолиться, нельзя не поддержать его дело.

Сейчас, действительно, не осталось никого из тех 1970-х годов, кто мог бы так свободно себя в церкви вести. Может быть, кроме нашего круга, моего евангельского кружка – да и то это всего несколько человек теперь, а больше никого. Все остальные были так или иначе задавлены. Вот, правда, было недавно хорошее высказывание Петра Сахарова. Тогда он был православным, сейчас он католик, человек тоже известный. Он тоже пытался жить в христианской свободе духа. Но мне кажется, его судьба более сложная, и это отдельный вопрос.

Закрылась страница той эпохи. Сейчас как бы не к кому пойти, чтобы спросить, а как жила тогда церковь? Чем она жила? Кто был в самой глубине этой церковной стихии, этой жизни, столь несовершенной, столь подавленной и в то же время ещё потенциально живой, значительно более живой, чем сейчас. Сейчас, правда, тоже появляется молодёжь, но молодёжь не очень готова слушать других, часто она слишком самоутверждается и редко показывает своё христианское смирение. А вот отец Иннокентий с молодости это качество имел. Он был всего на пару лет моложе меня, то есть мы по существу были ровесники. И можно вспомнить очень много эпизодов, где Сергей Павлов – потом, в монашестве, отец Иннокентий – проявлял себя необыкновенно смелым и всесторонним. Иногда он чуть торопился с суждениями, но потом к этому возвращался, он умел себя поправлять. Это тоже важно. 

Он очень тесно сотрудничал с нашим братством, со Свято-Филаретовским институтом. Буквально на последних защитах, осенью прошлого года, он был в Свято-Филаретовском институте. Он всегда очень активно и с большой радостью принимал участие в защитах, даже если не был руководителем работ или консультантом. Ему просто это было интересно то, что делается в нашем замечательном институте, что делают профессора, преподаватели, сотрудники и студенты.

Конечно, его кончина безвременна, что об этом говорить. Это можно сказать о кончине каждого неординарного, выдающегося человека, даже если ему было бы 90 лет. Жаль, что так случилось, что проститься с отцом Иннокентием нет никакой возможности: ни быть у его смертного одра, ни при его погребении. Я надеюсь, что наша молитва будет услышана Господом и что Господь, принимая его в Свои обители, увидит, как много светлого, доброго отец Иннокентий принёс в нашу жизнь и в жизнь церкви. Да, конечно, печально, что церковная система не переносит таких людей, их выдавливает, делая при этом вид, что она и есть церковь.

Я помню один свой разговор с митрополитом Ювеналием в алтаре храма Новодевичьего монастыря. Он увидел случайную фотографию, как отец Иннокентий сослужит у нас, в Свято-Филаретовском институте, в часовне. А это как раз было время, когда отец Иннокентий ушёл из системы, из отдела, всё было довольно горячо. И митрополит мне сказал: или он, или вы – ваша возможность служить в Новодевичьем монастыре. Если вы будете с ним молиться, если вы будете с ним служить, сказал он, то вы не сможете больше приходить к нам сюда, в Новодевичий.

Я знал, конечно, что отец Иннокентий помогал друзьям и служил в униатской часовне. Это было не бесспорное решение, но это была его личная ответственность. Можно было бы его понять, можно было бы с ним об этом поговорить, но почему-то это не делалось. Видимо, всё-таки система есть система, и у неё какие-то свои порядки и законы жизни.

Жалко, что в церкви есть вот этот симулякр, который выдаёт себя за церковь. Да, нужно управление, управление церковное всегда несовершенно, всегда, как говорится, оспариваемо, так было, есть и будет, сейчас особенно. Но всё-таки, если бы все трезвенно понимали своё значение и своё реальное место в церкви, если бы видели, что в церкви много чего ещё, кроме отношений с государством, кроме иерархических отношений, иерархических лиц, постановлений, указов и так далее, то это была бы совершенно другая церковная жизнь.

Я очень надеюсь, что мы, вспоминая отца Иннокентия, лучше поймём эту жизнь и будем стремиться к тому, чтобы проблема существования некой системы, которая себя выдаёт за полноту церкви, была решена.

Сейчас нужно помянуть отца Иннокентия. И вспоминать не один раз и в будущем. Он прожил жизнь достойную, он был верным чадом Божиим, он был нашим братом и другом, и он был настоящим Божьим служителем. Да упокоит его Господь!