«Я служу будущему церкви»

Семья

Наша семья была очень бедная, у нас не было земли. А в то время из Западной Белоруссии бедные люди уезжали на заработки, в Америку, например. Мой дед по фамилии Королевич, отец моей матери, тоже был бедный, но очень предприимчивый, хитрый, такой белорусский мужик с американским бизнесменским умом. Он поехал в Америку на заработки – это целая эпопея. Несколько лет он очень сильно страдал, а потом разбогател – по белорусским меркам. Дед решил выписать туда своего зятя, моего отца. Отец уехал на заработки в США, следом отправилась беременная мать, но в Клайпеде, в порту её не пропустил санитарный кордон, так как у неё был колтун на голове.

Отец в Америке заболел, и дед его отправил назад. Он умер весной, вернувшись из США, в том же году, когда я родился. И отец, и мать, и все, – никто не умел ни читать, ни писать.

Книжный алкоголик

Я учился в польской государственной начальной семиклассной школе. Тогда было обязательное посещение начальных школ для всех. Стал я по-глупому, и до сих пор эта глупость у меня сохраняется, – развилась до бесконечности, – интересоваться книгами. И стал читать. Читал, читал и стал книжным алкоголиком…

Так как мать была бедная, то меня нанимали пасти коров, овец и т.д. А я был книжный алкоголик: коровы ходят, овцы, а я сяду и начинаю читать. Овцы и коровы – на посевы, крестьяне видят – потрава, вред, и к матери: «Кристина, Кристина, твой сын такой сякой». Мать меня наказывала вечером, била. Так продолжалось довольно долго, и мать пришла в отчаяние. Тогда ей сказали: «Он дурной, неполноценный умом, неужели он не понимает? Все читает, читает. Учи его». А чему учить? В Польше наука была платной, только в начальной школе можно было учиться бесплатно. Мать пошла в приходской храм в семи километрах от нас советоваться со священником: что делать с «сумасшедшим» сыном. Священник сказал: «Есть только одна школа, где принимают бесплатно, если только он окажется очень хорошим – это духовная семинария». После этого дедушка вернулся из Америки разбогатевшим, купил себе кусок земли, открыл в своём местечке банк. И он меня повез в семинарию с письмом от священника, чтобы меня приняли.

Семинария

Когда я поступил в Виленскую семинарию, я не только в первый раз в поезде ехал, но и первый раз оказался в громаднейшем общежитии. Ночью я посмотрел в окно и ужаснулся: горит в окне что-то, и я закричал: «Пожар, пожар, пожар!» Все поднялись: «Где пожар, какой пожар?». Я говорю: «А вот, в окне». Они говорят: «Дурак ты, это же электричество горит».

Это был 1929 год. Я поступил в семинарию сразу в четвертый класс, потому что окончил польскую государственную школу.

Семинарию, – с гордостью скажу, – я окончил шикарную: девять классов, а не четыре. Она была государственной, давала полное образование. После девятого класса мы получали аттестат зрелости и имели право поступать в любое высшее заведение Польши, любой университет, любой институт, на любой факультет без экзаменов. Нужно было только ректору этого высшего учебного заведения послать свой аттестат зрелости и написать: «Прошу зачислить меня в ваш институт или университет на такой-то факультет» – химия, физика, какой хотите.

Язык преподавания богословских предметов был русским, так как других учебников не было. Эта семинария накануне первой мировой войны, согласно планам Учебного комитета и Синода Русской церкви должна была превратиться в духовную академию с таким противокатолическим уклоном. Библиотека была громаднейшая, невероятно большое здание: всё готовили для будущей академии.

Окончил я эту девятиклассную семинарию, не просто первым, – это уже прошлое, можно спокойно говорить – а таким первым, что за многие выпуски до нашего, не помнили такого. И ректор, когда давал мне аттестат зрелости, рассказал о том, как Василия Васильевича Болотова, когда он окончил семинарию, тоже вывели из списка: написали «Василий Болотов», провели черту, а потом начали – первый, второй и т.д. Я в прошлом был этим очень горд и был очень самоуверен. А теперь, как вы видите, я вовсе не самоуверен, даже жабу пытаюсь как-то обойти.

Национальность – русский?

Тогда я был очень прямой дурак. Теперь я удивляюсь: как меня терпели?

Когда я явился на [богословский] факультет Варшавского университета, был больше чем уверен, что получу стипендию. Стипендии давали не каждому, а если давали, то одну на двоих, получалась половина.

Надо было заполнить анкету, и я написал национальность «русский», язык – «русский», что не соответствовало правде: я же стопроцентный белорус, язык мой был белорусский, причем такой народный язык. При этом я хорошо знал польский литературный язык. Когда об этом узнали на факультете, все пришли в удивление. И вызвал меня Загуровский – директор, поляк, интеллигентный пан. И говорит мне: «Для чего пан написал национальность «русский» и язык «русский», если он из Белоруссии?» А я, – никогда такую глупость больше не повторю, я был очень большим русским патриотом, – возьми и скажи ему по-польски: «Когда я учился в семинарии в Вильно, то за все эти годы я увидел, что нас, белорусов, поляки желают разъединить с русскими… По истории Русь единая – белорусы, украинцы и русские – это русские, Русь. Вот я и написал. И буду писать всё время так везде и всюду до тех пор, пока моя Белоруссия не присоединится к России. Тогда я буду писать в этом государстве – белорус». Он ответил: «Ну, як пан собе хце» (как хочешь). И я не получил стипендию.

Я был действительно бедным, и у меня был старый костюм с дырками. А отметки у меня были такие выдающиеся, что я сразу стал старостой курса.

Говорить правду

На богословском факультете у нас преподавали настоящие учёные: Николай Сергеевич Арсеньев, знаменитый философ, ученик и последователь Трубецкого; профессор Михаил Валерианович Зызыкин, крупный историк, канонист; архимандрит Григорий Перадзе, он вёл у нас патрологию, сейчас он священномученик Грузинской церкви; будущий румынский патриарх Иустин, историк; Дмитрий Иванович Дорошенко, бывший украинский министр, окончивший Киевскую духовную семинарию и другие. Одним словом, профессора там были хорошие.

Деканом факультета был митрополит Дионисий (Валединский). Он был очень умным человеком и сделал много добра. Владыка был за полонизацию, поэтому его не любили, хотя он старался, чтобы для церкви от этого было как можно больше пользы.

Мой друг Саша, будущий протопресвитер Серафим Железнякович, был иподиаконом у владыки Дионисия. И вот меня вызывает секретарь консистории, украинец с Волыни по фамилии Кикец, и говорит: «Владыка Вам благословил быть у него иподиаконом». И добавляет: «Вы очень обносились». Для всякого студента быть иподиаконом большой успех – это деньги, близость к самому центру. И друг мой Серафим – иподиакон.

И я сказал – сейчас я даже не понимаю, как это можно было сделать, – «Не буду. Я не хочу быть манекеном, который держит свечи в руках и переходит с одной стороны алтаря на другую». Тогда он как стукнет кулаком по столу: «Вон». Я вышел и думаю: «Что же теперь будет?»

Через десять дней меня опять вызывает Кикец. Я иду со страхом, ожидая страшного разноса. Вошёл, а он мне говорит: «Ну вот, Боровой, владыка мне сказал: “Дайте это этому дураку”». Дал мне большой конверт и добавил: «Идите». Я вышел на улицу и смотрю – в конверте большая сумма денег, больше, чем вся стипендия. Потом я купил себе и костюм, и всё, и маме послал часть этих денег.

Я, к сожалению, был прямой. Потом, уже позднее, в Женеве я научился говорить не прямо, но говорить правду. Причём я всю жизнь никогда не говорил неправды.

Исполнение мечты

В Ленинграде, наконец, я стал преподавать на кафедре истории Древней церкви после всяких мытарств, это целая большая история. Мне не давали прописку, потому что я с Запада, с оккупированных территорий, бывший секретарь Синода Белорусской церкви, консистория в Минске и т.д. – одним словом, много всего. Поэтому меня всегда держали только из-за знаний. Но я всегда занимал последнее место и заранее об этом уже знал. Как сейчас: если я приду в церковь, где патриарх, то стану в самом конце, и хорошо, спокойно себя чувствую. Вот так и тогда.

Но я был счастлив невероятно в тот день, когда получил назначение на кафедру, где был Болотов. Ленинградские жители видели чудака, который от академии шёл через такой большой скверик, выходящий на Невский проспект из Александро-Невской лавры, и пел. Я петь, конечно, не могу: слуха нет, но я пел. Шёл вдоль всего Невского до Зимнего дворца и пел!

О неожиданных последствиях любви к библиотеке

Когда я уже был в академии, к нам стали ездить западные делегации. Наладилось это дело. Приезжают, и наши ректор, инспектор, профессора в шеренгу становятся, встречают. А я, конечно, последний стою, вперед не лезу: ведь я действительно по рангу там был последним. Ректор речь говорит. А гости всегда спрашивают: «У вас библиотека есть?» – «Да-да, у нас большая библиотека». И вот когда приходили в библиотеку, наступало моё время, потому что они спрашивали: «А у вас такие-то западные богословы есть?» А что ректор или инспектор могут сказать? Ничего. Они смотрят на меня, потому что я всегда в библиотеке и действительно знал, что есть, а чего нет. Тогда я говорил: «Да, у нас это есть, вот том» – иду, беру. – «А это у вас есть?» – «Есть. Вот тут». И тогда начинался разговор со мной. И в библиотеке я был, что называется, таким передовиком.

Потом стало приезжать больше делегаций: например, приезжал знаменитый Мартин Нимеллер¹. А потом тоже в составе делегации приехал архиепископ Василий (Кривошеин)². А он был таким нетерпеливым человеком: стоят наши ректор и инспектор, и я в конце, а он идет по ступенькам, и прежде чем ректор там что-то такое сказал – несколько слов, приветствие, вдруг владыка Василий говорит: «А где здесь у вас Боровой? Говорят, что он здорово разбирается в книгах, в богословии». Ректор мне говорит: «Выходите». И тогда на меня обратили внимание.

Окончательно «погиб»

Окончательно я «погиб», когда англикане вспомнили, что в XIX веке у нас велись переговоры, и была уже очень большая близость, и поэтому написали в Патриархию, что надо возобновить прерванное. Тогда Патриархия согласилась, и профессора Московской и Ленинградской академий получили задание от митрополита Николая (Ярушевича)³, главы Отдела внешних церковных сношений, написать доклады. Я получил, как историк, тему «Символы и соборы». И написал, я должен сказать, солидно. Но было на основании чего – до революции у нас этот вопрос был очень хорошо разработан, только нужно было об этом знать. Ну вот, я написал доклад и послал его в Москву. И был выбран мой доклад.

И приехали англикане⁴, во главе был архиепископ Кентерберийский Майкл Рамсей⁵, такой очень известный, немного как медведь ходил. И у нас были богословские встречи, читались их и наши доклады, были дискуссии, споры. И каждый день на заседаниях по очереди председательствовали архиепископ Кентерберийский Майкл Рамсей и наш митрополит Николай. И вот я – стыдно, но надо говорить точно, как оно есть: там наши были не особенно подготовлены и часто были такие споры, когда они не могли ничего ответить. И я не говорю, что я умел лучше отвечать: дело в том, что на Западе были чудесные патристические справочники, я ещё с Варшавы об этом знал. Там были выдержки из трудов всех святых отцов по темам, а в конце чудесный справочник по темам, и если ты умеешь им пользоваться, можно легко узнать, что какой отец говорил важного по той или иной теме. Причём указан подлинник и с правой стороны ссылка – откуда это взято: патрология греков, патрология латинов, том такой-то, страница такая-то. И есть ещё справочник по истории церкви. Я взял эти справочники. А там у нас был такой длинный стол, с одной стороны сидели наши, с противоположной – англикане, и среди наших я – последний, и место такое, что можно было положить книги. И они начинают спорить: например, такой типичный спор об Успении Божьей матери – нигде же нет упоминаний об этом, ни в Священном Писании, ни в истории древней церкви. Англичане говорят, что «нет ничего, это апокрифическое», наши – туда-сюда. А я раз – на «Успение» быстро смотрю. И тогда я имел некоторое нахальство, поднимаю руку, встаю и спрашиваю: «Вы святых отцов признаёте?» Это, конечно, дурацкий вопрос, известно, что признают. Те с возмущением: «Конечно». Так я, гордо глядя вверх, говорю: «Так вот, Минь⁶, патрология греков, том такой-то, страницы такие-то».

И когда я проделал такие штучки несколько раз, все пришли в изумление. И пришло время мне читать мой доклад, он был последним. Говорят: «Боровой теперь будет читать доклад “Символы и соборы”». А председательствовал в это время архиепископ Кентерберийский. Он встал, и своим таким медвежьим разворотом, направо, налево идет от президиума вдоль стола, все смотрят и никто не понимает, куда он идет. Он подходит ко мне, я в смущении встаю, он меня обнял, поцеловал и сказал: «Не надо ему читать его доклад, мы его перевели и все его читали – никакой дискуссии у нас не будет, полностью согласен, подписываем его выводы». Но, между прочим, это были не мои выводы, это были выводы наших богословов. И когда все закончилась, зовет меня митрополит Николай и говорит: «О, отец Виталий, мы не знали, что вы такой эрудит, что вы такой большой знаток и святых отцов, и истории церкви, и богословия. Это очень приятно, будем знать».

И потом, когда Виссерт Хуфт⁷, генеральный секретарь Всемирного совета церквей, встретился с митрополитом Борисом (Виком) где-то в 1956-1957 году в Берлине, он сказал митрополиту Борису: «Вы в 1948 году про экуменическое движение и про Всемирный совет церквей неправду написали. Пошлите своих представителей, чтобы они своими глазами увидели и проверили факты, и вам доложили, что есть в действительности». А к этому времени началась недолгая оттепель, некоторые возможности открылись к 1959 году. И когда Патриархия получила этот доклад от митрополита Бориса (Вика), возник вопрос, что надо кого-то послать. Тогда у митрополита Николая и у патриарха Алексия никаких сомнений не было, что послать надо меня. Вот и послали меня, и я очень горевал, потому что я действительно хотел остаться в Ленинграде и больше ничего. Но я надеялся, что это будет недолго, что меня послали не представителем, а еще только на разведку.

Отчаянный шаг

И назначили мне секретаря-переводчика по фамилии Алексеев. Неплохой он был человек – советский офицер, видно, разведчик, знал английский язык. А к этому времени я уже, извините, был опытным человеком, уже знал какова роль секретарей и что это значит. И нас тут в Отделе и в Совете по делам религий проинструктировали, что делать во Всемирном совете церквей, что спрашивать и как говорить – в основном о мире.

И мы приехали. Нас встретили. И когда мы в первый день явились к генеральному секретарю, я решил – теперь я такую глупость не сделал бы, я немного поумнел, – но тогда эта глупость мне помогла, – я решил, что надо показать, что я действительно представитель церкви, а не агент. К нам уже сразу относились с недоверием: раз послали человека, значит, он «имеет заслуги» и будет он, так сказать, здесь «работать». Я решил, что надо сделать что-то отчаянное, чтобы поверили, что я богослов и искренний.

А я к этому времени мог читать по-немецки, знал много немецких слов, но не говорил по-немецки. И еще мог с Варшавского времени читать по-английски и знал порядочно английских слов, но тоже не говорил, и еще довольно много знал латинских слов. И я заговорил на трёх или на четырёх языках одновременно, так как я ни на одном не мог говорить. Я встал, заикаясь, стал подбирать английские, немецкие и латинские слова, и спрашиваю у Виссерт Хуфта: «Мы желаем познакомиться с тем, что делает Всемирный совет церквей для единства христиан». Я не спрашивал «для мира», но – «для единства христиан». Виссерт Хуфт онемел, удивился, видимо, от такой невероятной речи. Но «айн гайт юнити оф хрисчен» он понял. Понял, что я спрашиваю о единстве, и стал отвечать. Тут Алексеев обозлился и мне шипит: «Что вы делаете, вы всё испортите, вы говорите мне, а я буду переводить». Я ему говорю: «Я здесь представитель церкви, а вы – переводчик». И вторую какую-то фразу соорудил. Виссерт Хуфт опять удивился, и стал что-то говорить, объяснять, а тот переводит. Я говорю: «Вот, переводите теперь».

Условились, что завтра придём. Мы вышли, и Алексеев говорит, – он почему-то обращался ко мне «падре»: «Падре, вы всё испортили. Я напишу в Москву, позвоню в Москву. Так нельзя, это же позор». Я ему говорю: «И хорошо, известите Москву обо всём и напишите, что это позор. Я вернусь из Москвы в Ленинград и буду профессором, и больше мне ничего не надо. Но я хочу показать, что я здесь представитель Русской церкви, богослов, имею церковные интересы, а не то, что нам “там” говорили».

На следующий день Виссерт Хуфт встретил нас очень вежливо, очень хорошо, ласково, с любовью, и говорит: «По вашим вопросам, которые меня очень удивили, и по тому, как вы их с трудом составляли, я вижу, что вы действительно интересуетесь единством христиан, и что для вашей церкви нужно это единство. Так вот, мы вам поможем всё понять и всё разъясним». И сам лично привел в отдел и говорит: «Вот разъясните ему всё, что вы делаете по вопросу “Вера и церковное устройство”». Потом завёл в отдел «Церковь и общество»: «Разъясните представителю Русской церкви, что вы делаете, покажите ему документы и отвечайте ему на все его вопросы». Вышли, и мне потом Виссерт Хуфт говорит: «Я вас лично буду сопровождать в каждый отдел, пусть они вам всё покажут». И пригласил меня потом вечером на ужин в ресторан, он там речи какие-то говорил, и я говорил уже по-русски. А Алексеев говорит: «Падре, я вижу, вы правильно себя вели. Вас уже очень начинают уважать и доверять».

Кому говорить правду

Я должен сказать, когда нас приняли в Нью-Дели⁸, Виссерт Хуфт сразу попросил, чтобы мы назначили представителя. Потому что они знали, что переписка просматривается и не всё можно писать, и нужно, чтобы был такой личный контакт – человек, который докладывал бы то, что Патриархия просит у Женевы [им. ввиду ВСЦ – прим. ред.], а что Женева – у Патриархии. И когда он поставил вопрос об этом, – к тому времени главой ОВЦС был митрополит Никодим⁹, – но у патриарха и у митрополита Никодима не возникло никакого cомнения, что послать нужно меня.

И я действительно потом пользовался абсолютным, стопроцентным доверием Виссерт Хуфта и руководства Всемирного совета церквей, и всех президентов Всемирного совета церквей. Они поверили, что я представляю именно церковь, интересы церкви, а не только правительства.

В такой степени поверили, что такой американский журнал «Ридерз дайджест» (Reader’s Digest) опубликовал большую статью под заглавием «Всемирным советом церквей управляет советский агент», где было сказано, что я имею невероятное доверие и уважение, и что это, несомненно, военно-политически полезно для Советского правительства. Потому что не держали бы такого человека, если бы им не было бы полезно. И приезжали даже из Америки несколько человек со мной беседовать, чтобы посмотреть на это диво, на этого агента. А я им честно сказал, что я не управляю Всемирным советом церквей, я даже не особенно знаю, что происходит, языками не особенно владею, только читаю я по-английски. Ну, русское православное богословие я знаю, отцов знаю. Сказал, что мы [Русская православная церковь Московский патриархат – прим. ред.] заинтересованы в помощи, но не денежной, а чтобы нас поддерживали и сдерживали натиск на нас правительства, чтобы мы могли как-то удержаться.

И я должен сказать, потом мне руководители всех церквей, не только Всемирного совета церквей, но и католической церкви, включая Павла VI, и статс-секретари, и Совет по единству церквей, и американские руководители верили абсолютно. Я был действительно представителем церкви. И вот почему верили: они знали всю действительность, всё, что у нас происходит. Не знали всех фактов, но и я их не знал – страна же очень большая, повсюду закрывали церкви, сажали и прочее. Но я знал, мог точно определить – может это быть или нет.

Я знал, что «высокие лица» не донесут. Вот «средних лиц» надо бояться и нищих надо бояться: даже очень хорошие «средние лица», даже не доносчики, не чувствуют ответственности – чиновники и все могут сболтнуть и кончено, и это в два счета дойдет. А начиная с Папы и заканчивая генеральным секретарём – не сболтнут, никому не будут болтать, им можно свободно говорить. А вот будут они тебе верить или нет – это вопрос другой.

Поэтому, когда меня вызывал генеральный секретарь ВСЦ и спрашивал о чём-то, я честно говорил: «Было это или не было, я не в состоянии проверить, но я знаю, это могло быть и даже хуже, а вот этого не могло быть, это выдумка». И мне абсолютно в этом отношении верили.